– Вах, вах, хорошо! – В предвкушении богатой добычи, везиры алчно потирали руки. – Ах, какой у нас мудрый хан!
– Слава великому хану!
– Слава!
Все разошлись далеко за полночь, по велению хана остался лишь верный нукер Айдар – с ним и сели за нарды. Играли, используя вместо столика русскую рабыню, поставив нарды у девушки на спине.
Как всегда, Темюр-хан выиграл, поднялся, довольно почесал под халатом грудь и, почувствовав себя усталым, пнул невольницу в бок:
– Пшла!
Девчонка тут же и убежала, и одежку свою на этот раз не забыла, а нечего было забывать – без нее и явилась, нагой. Как великий хан приказал.
Хан проводил невольницу взглядом и хмыкнул.
– Прикажете ее убить, повелитель? – догадливо ухмыльнулся нукер. – Она ведь все слышала, и хоть и плохо понимает нашу речь, но…
– Да, убей. – Равнодушно отмахнувшись, Темюр-хан вдруг прислушался, его лицо исказилось. – Что это? Слышишь? Как будто кто-то рычит! Собака? Вурдалак?
– Я убью его, кто бы он ни был, великий хан!
Айдар-бек выскочил из покоев, на ходу выхватывая кинжал… И тут же вернулся, едва сдерживая смех:
– Великий хан, это не вурдалак и не собака – это храпит в галерее та слепая сказочница, старуха Гаиде, которую ты не велел пока прогонять!
– А-а-а, старуха! – гулко расхохотался хан. – Ну и храп у нее – на девять богатырей. Слепая, говоришь… – Правитель ненадолго задумался и продолжил: – Вот какая мне пришла мысль: не часто ли мы убиваем, а?
– Не часто, великий хан! Ведь кругом враги, которые только и жаждут…
– А я думаю – часто, – Темюр-хан с сожалением почмокал губами. – И девчонку ту, рабыню, ты не убивай.
– Не у…
– Просто отрежь ей язык и выколи оба глаза. Будут у нас две слепые сказительницы – старая и молодая.
– Как же она сказывать-то будет? – недоуменно развел руками нукер. – Без языка-то?
Хан непонимающе посмотрел на него… и захохотал, и хохотал долго, от души, едва ль не до надрывного кашля!
– А ведь ты прав, мой верный Айдар, какая ж сказительница без языка? Ладно, мы эту деву к чему-нибудь другому пристроим, верно?
– О, мой повелитель, – растроганно произнес Айдар-бек. – Поистине, вы нынче сама доброта!
Стараясь не расплакаться – что толку в слезах, здесь, в Орде, этим никого не разжалобишь? – Мара вбежала в свою каморку под лестницей, в которой даже и ложа-то не было – не помещалось, девушка спала на полу, на циновке. Вот и сейчас невольница улеглась точно так же, как и всегда – на бок, подогнув ноги. И, даже успокоившись, долго не могла уснуть – все думала об услышанном. Напрасно ее считали дурой! Татарскую речь она давно уже понимала прекрасно, только не показывала, да и с кем было говорить по душам? С евнухами или с этими напыщенными гусынями – ханскими женами? Другие рабыни тоже не выказывали – и не вызывали – симпатии, во дворце каждый был за себя, предательство и интриги цвели пышным цветом даже среди слуг, иначе просто не выжить. Вот и Мара ни с кем не сошлась за два года позорного и унизительного рабства, никто не сказал ей ни одного доброго слова… Разве что слепая сказительница – старая Гаиде, так и та днем большей частью спала, похрапывая где-нибудь в закутке. Да, с Гаиде можно было поговорить… нет, не поговорить – послушать. Старуха много чего знала и прекрасно умела рассказывать – недаром когда-то считалась лучшей сказительницей.
Вздохнув, невольница перевернулась на другой бок и вздрогнула, услыхав чьи-то крадущиеся шаги. Словно кто-то замыслил худое и не хотел, чтобы его заметили. Девушка напряглась, привстала: ага, шаги затихли прямо перед завешивающей каморку циновкой. Что хочет эта неведомая ночная тень? Зачем явилась? Закусив губу, Мара сжала кулаки…
– Эй, проснись, дева, – негромко прошептали за циновкой. – Подвинься, говорю тебе, и пусти-ка меня к себе.
– Бабушка Гаиде? – узнав, удивленно промолвила рабыня.
– Тсс!!! – цыкнула старуха, едва уместившись в каморке, и, приложив палец к губам, зашептала: – Тихо, дева, тихо! Вот что скажу тебе: беги, немедленно беги отсюда. Через задний двор, мимо старого птичника – там нет никакой стражи.
– Бежать? – Мара непонимающе моргнула. – А что, в Сарае есть куда бежать?
– Даже если и некуда! Это лучше того, что тебя ждет, – пригвоздила сказительница. – Конечно, если ты хочешь, чтоб тебе выкололи глаза и отрезали язык – пожалуйста, оставайся.
– Глаза? Язык?! – с ужасом переспросила девушка. – За что меня так? Что я такого сделала?
– Слишком много узнала, хе-хе, – старуха зябко потерла ладони. – Либо кто-то думает, что могла узнать. Я все сказала, дальше – решай.
Сказительница выползла из каморки на коленях. Кряхтя, поднялась на ноги, шаркающие шаги ее вскоре затихли за углом.
Ей выколют глаза? Отрежут язык? А запросто! Здесь, в ханском дворце, еще и не такое проделывали… как с тем пареньком, которого сварили в котле! Спасибо бабушке Гаиде, предупредила.
Приняв решение, юная рабыня уже ни капли не сомневалась – да, бежать, хоть и некуда, и любой ее может выдать – ту все же есть хоть какой-то шанс, пусть даже очень маленький, здесь же – нет никакого. Стать слепой и немой куклой – ну уж нет! Хотя она и так кукла… как все невольники.
Скользнув во двор, девчонка взглянула на полную луну и, закусив губы, прокралась садом – не по широкой аллее, хорошо просматриваемой со стен стражниками, а по траве, за деревьями, чувствуя восхитительный запах роз… вдруг смешавшийся с другим, менее приятным, запахом помета домашней птицы.
Старый птичник. Колючие, царапающие кожу кусты, узкий проход, едва-едва протиснуться, а дальше, за птичником никакой стены вообще не было – там начинался город: стояли дома, высокие заборы, за углом, у мечети, журчал красивый фонтан.
Жадно напившись, беглянка уселась за деревьями – отдышаться да подумать – куда же дальше? Лучше всего, наверное, в гавань – попроситься на любой, уходящий куда угодно, корабль. Возьмут? Мара хмыкнула – конечно, возьмут. Она же вроде красивая… правда, отощала, но грудь хорошая, налитая – понравится любому кормчему или купцу. Возьмут! О какой-то девичьей чести речь сейчас не шла, давно уже не осталось никакой чести – у рабыни-то? У наложницы? Господи-и-и – за что такая судьба? Мара, наверное, давно б наложила на себя руки, кабы не знала – это самый страшный грех. Так еще на родине, во владимирской земле, говорил батюшка, отец Никодим. А еще говорил, что Господь велел терпеть, вот Мара и терпела, хоть иногда и казалось, что мочи вообще нет. И тогда невольница старалась не думать ни о чем, гнать из головы любые мысли, превратившись в живую куклу – без мозгов в рабстве живется легче. Поела, попила, сильно не избили – уже хорошо, а если еще за день ни тычка, ни пощечины – так это вообще повод для веселья. О, гнусная и грустная рабская жизнь. А вообще, наверное, очень многие люди любят быть куклами – притулиться к боярину, к князю – записаться в закупы, в рядовичи, даже в холопы – это из свободных-то! – лишь бы не самим, лишь бы кто-то другой за них отвечал. Сама Мара-Марфа раньше так вот и жила – с батюшкой-закупом, пока не налетели татары – не упас и боярин, порубили всех, усадьбу разграбили и сожгли, а ее – не одну, с другими девами да отроками – в полон угнали. Тут же сразу девичью честь и порушили… не у нее одной. Потом издевались, били, продали вот в Сарай, купил ханский управитель – и стала Мара куклой. А сейчас удивлялась – оказывается, не навсегда, оказывается – как это славно, самой все за себя решать, без чужого дяди! Сейчас, в эту душную ночь, с бархатно-черным, усыпанным желтыми звездами небом, Мара вдруг вновь ощутила вкус жизни, ощутила остро, как никогда. Сейчас она жила сама! Сама действовала, сама все решала – и от этого решения зависела ее жизнь. Ошибешься и… И от этого становилось сладко! Свобода, оказывается, и вправду пьянит, даже вот такая свобода. Ладно! Значит – в гавань. Теперь главное – не попасться на глаза ночной страже.
