Эдмунд Этелинг и впрямь не сводил восхищенного взгляда с Милдрэд Гронвудской. Он сразу узнал в ней ранее так очаровавшую его ряженую плясунью с постоялого двора. И даже понимание, что не видать ему теперь ни Гронвуда, ни прелестной саксонки, его не смутило. Наоборот, он восхищался ее решением посвятить себя Богу — именно такой, прекрасной и целомудренной, и должна быть невеста Христова.
Но когда вокруг все вновь загомонили, Эдмунд словно очнулся, стал озираться. Увидел шумевших саксов, искаженное ненавистью лицо своего наставника Хорсы, гневный взгляд барона… и эту девушку, такую смиренную, скромную среди обуреваемых страстями грубых мужчин. Да, только стены обители способны укрыть столь чистого ангела от житейских невзгод.
Вот тогда Эдмунд решился:
— Замолчите и выслушайте меня!
По сути он, до этого полностью подавляемый властностью и влиянием Хорсы, впервые подал голос.
— Все вы закоренелые грешники, — начал саксонский принц, — забывшие, что наше земное существование — лишь краткий миг в сравнении с вечной жизнью души. И если эта чистая дева избрала для себя лучший и благородный удел, решив посвятить себя нашей матери Церкви, то не грешно ли сомневаться в ее намерениях и посягать на ее выбор?
— Эдмунд! — Хорса кинулся к нему, сжал плечо. — Прекрати немедленно! Мой принц, неужели вы не видите, что все это ложь!
Но молодой человек решительным движением вырвался из рук наставника и, шагнув к Милдрэд, не без изящества склонил свой полноватый стан.
— Вы прекрасны, миледи, и, клянусь прахом и могилами предков, ни о чем бы я так не мечтал, как повести вас к алтарю. Однако вы избрали более достойный, возвышенный удел. Поэтому я смиренно прошу простить меня за то, что хотел встать на вашем пути.
Он повернулся к саксонским танам и громко изрек:
— Я более не претендую на руку Милдрэд Гронвудской!
Все сразу загалдели, а Хорса вдруг кинулся к Эдмунду и с размаху ударил по щеке.
— Щенок! Мальчишка! Глупец! Как ты смел отказаться от наших планов? Как мог предать дело твоих предков?
Он вновь занес руку, но барон Эдгар успел перехватить ее.
— Не забывайся, Хорса! Вы в моем доме, и я не позволю вести себя с Этелингом как с одним из ваших домашних рабов!
Все еще задыхаясь, Хорса перевел взгляд на девушку. Дочь Эдгара! И Гиты… Но сейчас Хорса видел в ней только отродье своего непримиримого соперника… своего проклятого брата — порази гром его и эту лживую сучонку!
— Вы поступили опрометчиво, девушка! — почти прошипел он, видя, как Милдрэд попятилась под его исполненным ненавистью взглядом. — И в моем лице вы приобрели заклятого врага.
После этого, расталкивая шумящих танов, он кинулся прочь. На лестнице чуть не налетел на стену, замер, закусив руку, чтобы не закричать.
Наконец его бурное дыхание стало успокаиваться. Хорса привык, что жизнь рушит его планы, однако вовсе не считал, будто следует смириться. Он — воитель за попранную славу своего народа и лучшую долю для саксов! Что ж, он найдет более достойного предводителя, чем этот простодушный, тупой увалень, последний осколок былого величия Англии.
И, запахнувшись в свою меховую накидку, Хорса степенно удалился.
После ухода Хорсы напряжение сразу спало. Сначала все еще были растеряны, но Эдгар скоро взял ситуацию в свои руки, сказав, что не держит зла на саксов, так как знает умение Хорсы подчинять себе людей. От этого, впрочем, никогда не было проку, и самое лучшее, что они могут сделать, так это забыть споры и выпить мировую чашу.
Выпить саксы всегда любили, как и вкусно поесть. Во время поста нельзя устроить настоящий пир, однако леди Гита была отменной хозяйкой, так что таны остались довольны. Им подали несколько сортов рыбы — жареной, копченой, вареной, горячие каши, яблочный пудинг; угощений всем хватило, чтобы набить желудки, и мир стал казаться вполне приемлемым. И хотя хлеб казался кисловатым из-за долгого лежания в амбарах, но все же это была добрая еда, а шипучий эль и густой морат
[21]
скоро настроили гостей на мирный лад.
Застолья у саксов всегда проходили шумно, поэтому леди Гита вскоре оставила гостей. Милдрэд удалилась еще раньше — не пристало будущей монахине посещать бурные посиделки. Зато барон Эдгар Гронвудский оставался с гостями до самого их отъезда, пока не стало смеркаться. Причем он много беседовал с Эдмундом Этелингом, расспрашивал о его маноре, о хозяйстве и оловянных рудниках, заодно и выяснял, как вышло, что столь состоятельный и знатный вельможа попал под влияние смутьяна Хорсы. Эдмунд держался просто и учтиво, речь его отличалась правильностью, манеры — благородством. Поэтому он даже понравился Эдгару, и они простились куда приветливее, чем встретились, когда Эдмунд только прибыл в Гронвуд в качестве нежеланного жениха.
— А он не так и плох, этот потомок наших королей, — сказал барон, поднявшись в солар
[22]
, где его жена и дочь занимались вышиванием при свете высоких горящих свечей.
Солар был одним из самых уютных и красивых помещений в замке: с большим окном с закругленной сверху аркой, дубовыми панелями на каменных стенах, по скамьям разложены расшитые подушки с шелковистыми кистями на углах. От огня в камине здесь всегда было тепло и уютно, плиты пола перед ним покрывали полости из сшитых оленьих шкур, дабы не зябли ноги, и женщины, скинув свои подбитые мехом накидки, казались грациозными и изящными. И были сейчас удивительно похожи.
Обычно считалось, что Милдрэд уродилась именно в отца, но в эти мгновения барон не мог не заметить, как она похожа на мать: та же горделивая посадка головы на стройной шее, покатая линия плеч, грациозные движения рук. Даже над пяльцами она склонялась так же, как мать, чуть подавшись вперед, строго соединив колени под темным сукном все того же траурного платья. И все же в избалованной любовью родителей Милдрэд была своя душа, живая и непокорная. Это угадывалось в том, как невозмутимо она сейчас держалась подле матери, которая выглядела хмурой, нервной: видать, уже успела высказать дочери все, что думает про ее обман, когда та прилюдно пообещала стать невестой Христовой. Такими вещами не шутят, это значит обманывать само Небо.
То же леди Гита сказала и супругу. Ее голос звучал резче обычного, но когда лорд Эдгар вместо ответа повторил свою похвалу Этелингу, его жена даже растерялась.
— Ты что же, всерьез готов принять условия его сватовства?
Барон Эдгар прошел к огню, поставил ногу на каминную полку и, облокотясь на колено, глядел на языки пламени.
— В другое время я бы мог подумать об этом всерьез, но не сейчас. То, о чем сказала танам Милдрэд, надо выполнить. И я сегодня же отправлю почтового голубя к настоятельнице Бенедикте. Будет лучше, если наша дочь и впрямь какое-то время пробудет в ее обители.
