Он вынул из ее руки портфельчик, положил на
столик вахтерши, которая не то осуждающе, не то умиленно наблюдала за покачиванием
прильнувших друг к другу пар, – и Ольга ахнуть не успела, как была
схвачена за талию горячими руками – настолько горячими, что их жар она
чувствовала даже сквозь шерстяной свитер. А сквозь юбку она чувствовала
прильнувшее к ней худощавое юношеское тело, возбуждение которого нарастало с
каждой минутой. И парень не стыдился своего возбуждения, он прижимался к Ольге
все откровеннее, все бесстыднее, и всплеск ее возмущения сошел на нет, когда
она узнала Дениса.
Она только надеялась, что ее лицо сохранило
привычное высокомерное выражение, что на нем не отразились как в зеркале его
томление, и желание, и мальчишеское любопытство, и опаска: как поступит она?
Оттолкнет? Ударит? Засмеется? Обнимет?..
Ольга и хотела оттолкнуть его, но не могла.
Руки ее уже взлетели – как бы против воли – обнять его за шею, грудь прижалась
к его груди. Губы Дениса приоткрылись – то ли для глубокого вздоха, то ли для
поцелуя, объятие стало еще крепче, но тут музыка кончилась и вспыхнул свет:
такой яркий, беспощадный и откровенный, что Ольга отшатнулась от Дениса и
растерянно огляделась, словно внезапно разбуженный человек. Казалось, все
смотрят на нее, казалось, все проникли в ее темные, греховные помыслы.
На самом же деле смотрели только двое, а
именно две девушки: Наташа Зырянова и Катя Волкова. Ольга помнила их потому,
что они были самыми «хвостатыми» из всех второкурсников и вечно бегали за ней с
униженными мольбами о пересдаче зачета, семинара, о допуске к экзамену,
переносе срока сдачи реферата – словом, о всяких таких мелочах, которыми
нерадивые студенты сами осложняют себе жизнь. Но сейчас на их лицах не было
привычного заискивания. Девчонки смотрели на нее с чисто женским неприязненным,
если не сказать – завистливым интересом, и Ольге сделалось весьма не по себе.
Она ринулась к столу вахтерши, схватила портфель – и бегом бросилась из
общежития.
Потом она долгое время боялась даже
встретиться с Денисом глазами. Или сразу отводила взгляд, потому что его темный
взор настойчиво напоминал о том, что было между ними. Нет, не было, но… но могло
быть! И о том же напоминали оценивающие взгляды Наташи и Кати. Особенно дикими
становились порою глаза Зыряновой. Иногда Ольга слышала за своей спиной едкий
шепоток. Обернется – а это Наташа Зырянова с какой-нибудь из подружек. И Ольга
понимала, что речь шла о ней, как она «обжималась» с Денисом, «тискалась» с
ним, «старуха, а лезет к молодому парню», ну и что еще говорят в таких случаях?
Боясь, что шепоток долетел до Ольги, девчонки прятали глаза, стеснялись,
краснели, а Наташа смотрела исподлобья, не таясь, с нескрываемой лютостью. Она
была влюблена в Дениса, она, как принято выражаться, бегала за ним, причем
бегала назойливо и откровенно. А он столь же откровенно пренебрегал этим
настойчивым, тяжелым вниманием. Но Наташа Зырянова покорно несла свой крест. И,
наверное, ей даже стало легче, когда в пренебрежении к себе Дениса она смогла
винить не его, а Ольгу Михайловну Еремееву. Теперь было кого ненавидеть. Не
себя же, не любимую любимым…
Ну ладно, студентка Зырянова ревновала и
терпеть не могла преподавательницу практической ветеринарии Еремееву. Но разве
это повод… Нет, ну что за чушь лезет в голову! Ну не бредовая ли мысль:
дескать, Наташа Зырянова устроила всю эту историю со взяткой лишь для того,
чтобы опорочить Ольгу в глазах Дениса и припугнуть ее: держись, мол, подальше
от этого мальчика, ты, старая рухлядь, не то хуже будет!
Надежда Гуляева
Апрель 2001 года, Северо-Луцк
Надежда взяла с прикроватного столика
фотографию в скромной деревянной рамочке. Высокая, костистая, седая старуха с
суровым лицом, а рядом – перепуганная девчонка с темно-русой косой,
высоконькая, глазастая, одетая в какую-то жуткую турецкую джинсу. Бог ты мой, в
первые месяцы жизни в Северо-Луцке это тряпье казалось ей настоящей роскошью, а
Глебовне – верхом эпатажа. Но она уже и тогда ни в чем не могла отказать этой
нежданно-негаданно обретенной «внученьке», спасительнице, заступнице… Так они и
прожили вместе этот блаженнейший в жизни Надежды год, втихомолку считая, что
каждую из них на пути другой поставили бог и его пресвятая матерь. Глебовне –
Надежду в полупустом вагоне пригородного поезда, где никто из дремлющих,
замученных жизнью, равнодушных ко всему на свете пассажиров словно и не слышал
слабых стонов женщины, у которой вдруг схватило сердце. Надежде – Глебовну в
том же самом вагоне, где она ощущала такое жуткое, пугающее одиночество, какого
не чувствовала никогда в жизни, такой страх перед неизвестностью, что уже
готова была выйти на ближайшей станции, пересесть на встречный поезд, вернуться
в Кармазинку, добежать до сарая и там, в жестяном, обугленном ведре, сжечь
документы на имя Надежды Сергеевны Гуляевой, опять воротясь к своему прежнему
имени Анфисы Ососковой и приуготовленной ей нескладной, неудачливой судьбе.
Честное слово, Анфисе до такой степени было худо и страшно, что она так и
поступила бы, когда б не давил еще более сильный страх – чтобы попасть домой,
предстояло бежать через тот самый мост, нависший над бучилом…
Так маялась Анфиса в уголке вагона, про себя
беспрестанно, назойливо твердя: «Я Надька Гуляева! Я Надька Гуляева!» (потом,
год или два спустя, она посмотрит чудную американскую комедию «В джазе только
девушки» и будет мешать смех со слезами, слушая унылую приговорку «Дафны»: «Я
девушка… Я девушка!»), как вдруг услышала хрип:
– Помогите, ради бога…
С тех пор как пристал к Анфисе неотвязно бес,
она о боге думать остерегалась, а тут вдруг имя его прозвучало словно прощение…
Подскочила, бросилась к бледной, будто только
что из гроба восстала, а вернее – улечься туда собралась, худой седоволосой бабке,
бессильно поникшей на жестком ободранном сиденье:
– Что с вами? Вам плохо?
– Сердце, – чуть слышно выдохнула та, и
Надежду-Анфису жуть взяла при виде того, как посинели ее губы.
– Валидол у вас есть? – спросила она, но
тотчас поняла, что был бы – старуха не ждала бы такого дурацкого вопроса, сама
бы таблетку положила под язык, значит, нету валидола, а может, тут вовсе не он
нужен, а что-нибудь покрепче, что дают при стенокардии. Надежда от страха
напрочь забыла название лекарства, помнила только, что оно похоже на название
какого-то взрывного средства, вот она и заметалась по вагонам, по своему и двум
соседним, пугая людей безумным видом и не менее безумным вопросом:
– У кого есть тринитротолуол? Или хотя бы
валидол? Там женщине плохо!
После вопроса насчет тринитротолуола еще две
пассажирки принялись хвататься за сердце и обморочно заводить глаза, но среди
одурманенных стуком колес и тряской пассажиров нашелся-таки разумный человек и
сообразил:
– Что ж ты болобочешь, дура? Тебе небось
нитроглицерин нужен?!
