Эрика сразу определила, чье это пальто, и не только по кричащей модной расцветке, но и по вновь вошедшей в моду короткой длине. Эта девушка в начале репетиции выказала явное стремление подольститься к Вальтеру Клеммеру, который намного выше ее. Эрике хочется проверить, каково будет этой девушке жеманиться, когда она порежет себе руку. Ее лицо исказит ужасная гримаса, за которой никто уже не разглядит ее прежнюю юность и красоту. Дух Эрики восторжествует над преимуществами чужого тела.
Время первой моды на мини-юбки Эрика по приказу матери перескочила. Мать замаскировала свою команду носить только длинное, предупредив Эрику, что короткое ей не идет. Все другие девушки в ту пору укоротили свои юбки, платья и пальто. Или покупали уже готовую укороченную одежду. Колесо времени, уставленное свечами из обнаженных женских ножек, приближалось, однако Эрика по приказу матери «перескочила» его. Всем, кому было интересно или нет, она объясняла: «Лично мне такое не подходит, лично мне такое не нравится!» И устремлялась ввысь над временем и пространством. Выстреливаемая из материнской катапульты. Со своих высот она по самым строгим критериям, выработанным бессонными ночами, судила о бедрах, обнаженных по самое «не балуй» и еще выше! Она выставляла персональные оценки ножкам всех градаций, от затянутых в кружевные колготки до по-летнему обнаженных — что было еще хуже. Обращаясь к своим знакомым, Эрика заявляла: «Если бы у меня были такие ноги, как у этой или вот у той, я бы ни за что такое не надела!» Эрика наглядно описывала, почему, собственно, лишь редко кто может себе позволить мини-юбку. Сама она поместила себя по ту сторону времени и моды, нося юбки миди, как это называется на профессиональном языке. И она быстрее, чем другие, стала добычей беспощадных, остро отточенных ножей на колесе времени. Она уверена, что нельзя рабски следовать за модой, наоборот, мода обязана рабски следовать за тем, что к лицу, а что не к лицу отдельному человеку.
Эта флейтисточка, размалеванная словно клоун, подогревала к себе интерес Вальтера Клеммера, демонстрируя обнаженные бедра. Эрике известно, что эта девушка обучается престижной профессии дизайнера одежды. Когда Эрика Кохут умышленно сыплет ей в карман осколки разбитого стакана, в голове у нее проносится мысль, что сама она ни за что не хотела бы еще раз оказаться молодой. Она рада, что уже в возрасте, что молодость она своевременно заменила на жизненный опыт.
За все это время в раздевалке никто не появился, хотя риск был довольно велик. Все сидят в зале и усердно причащаются музыке. Радость, или то, что под этим понимал Бах, заполняет все уголки и щели, карабкается по гимнастическим стенкам. Приближается финал. Под усердное громыхание оркестра Эрика открывает дверь и скромно протискивается в зал. Она трет одну руку о другую, словно она только что помыла их, и молча забивается в уголок. Она — учительница, поэтому ей позволено открывать дверь и тогда, когда водопад Баха еще не прекратил своего течения. Господин Клеммер регистрирует ее возвращение тем, что у него вспыхивают глаза, и без того излучающие блеск. Эрика игнорирует его. Он пытается поздороваться со своей учительницей, словно ребенок с пасхальным зайцем. Поиски разноцветных яиц на Пасху доставляют больше удовольствия, чем сами яйца, и точно так же обстоят дела у Вальтера Клеммера с этой женщиной. Охота для мужчины — наивысшее удовольствие по сравнению с неизбежным слиянием тел. Последнее — лишь вопрос времени. Клеммер ведет себя робко только из-за чёртовой разницы в возрасте. То, что он мужчина, легко сглаживает разницу в десять лет, на которые Эрика его опередила. Кроме того, ценность женщины сильно понижается с возрастом и с растущей интеллигентностью. Инженер Клеммер все просчитывает, и под чертой его вычислений стоит результат, в соответствии с которым у Эрики есть еще в запасе немного времени, прежде чем она сыграет в ящик. Вальтер Клеммер чувствует себя раскованно, когда замечает у нее морщины на лице и складки на теле. Он чувствует себя скованно, когда она, сидя за роялем, что-нибудь втолковывает ему. Впрочем, в конце концов в счет идут лишь складки, морщины, целлюлит, седые волосы, мешки под глазами, крупные поры, зубные протезы, очки, расплывшаяся фигура.
По счастью, Эрика не ушла домой до окончания мероприятия, как она это обычно делает. Она любит уходить по-английски. Она никогда не попрощается, даже не махнет рукой. Раз — и ее нет, исчезла, растворилась. В такие дни, когда она намеренно ускользает от него, Клеммер обычно ставит пластинку с Шубертом на проигрыватель, слушает «Зимний путь» и тихонько подпевает. На следующий день он рассказывает своей учительнице, что один только цикл самых печальных песен Шуберта может скрасить то настроение, в которое она, Эрика, снова привела его вчера.
— В моей душе что-то звучало в унисон с Шубертом, в душе которого тогда, когда он писал «Одиночество», случайным образом рождались те же созвучия, что и во мне вчера. Мы страдали, так сказать, в одном и том же ритме, Шуберт и ваш покорный слуга. Конечно, я мал и ничтожен по сравнению с Шубертом. Но в такие вечера сравнение с Шубертом для меня не столь уж невозможно. Обычно я, к сожалению, более поверхностен. Видите, Эрика, я в этом открыто признаюсь.
Эрика приказывает, чтобы Клеммер не смотрел на нее так. Однако Клеммер по-прежнему не скрывает своих желаний. Они с Эрикой, словно два близнеца — насекомых, закутаны в один кокон. Тонкие паутинки их оболочки, состоящие из тщеславия, тщеславия и еще раз тщеславия, невесомо и мягко охватывают костяк их плотских желаний и фантазий. Лишь эти желания, в конце концов, делают их друг для друга реально существующими. Лишь благодаря желанию растворить себя в другом и быть в нем растворенным Клеммер и Кохут приобретают индивидуальность. Два куска мяса в хорошо охлажденной витрине окраинной мясной лавки, обращенные розовым срезом к публике; и домохозяйка после долгих раздумий просит взвесить ей полкило от этого кусочка и еще полкило от того. Упаковывают их в жиронепроницаемую пергаментную бумагу. Покупательница сует их в продуктовую сумку, на дне которой грязный пакет. И оба куска мяса, филе и свиной шницель, тесно прижимаются друг к другу, один темно-красного цвета, а другой — светло-розового.
— Я для вас — граница, которая кладет пределы вашему желанию, потому что вам никогда не перешагнуть через меня, господин Клеммер. — Тот, к кому она обращается, живо возражает ей, устанавливая свои границы и масштабы.
Между тем в раздевалке возникает хаос из топочущих ног и снующих рук. Раздаются голоса, жалующиеся на то, что они не могут найти своих вещей, которые они положили туда-то и туда-то. Другие голоса верещат, что тот-то и тот-то должны им деньги. Под ногой молодого человека трещит футляр скрипки, он покупал футляр не на свои деньги, иначе обходился бы с ним осторожнее, как умоляют его родители. Две американки тонкими голосками щебечут об общем музыкальном впечатлении, на которое лег отпечаток чего-то, что они не могут определить, может быть, все дело в акустике. Что-то им все же мешало. Вдруг воздух разрезает крик, и залитая кровью рука выныривает из кармана. Кровь капает на новенькое пальто! На нем образуются большие пятна. Девушка, которой принадлежит пораненная рука, кричит от страха и плачет от боли, которую она испытывает. Плачет и кричит после пережитого мгновения ужаса, когда она обмерла от боли, а потом вообще ничего не чувствовала. В разрезанном инструменте флейтистки, который придется зашивать, в этой музыкальной кисти торчат осколки. Девушка-подросток растерянно смотрит на свою руку, из которой сочится кровь, и вот по щекам уже текут слезы, перемешанные с тушью для ресниц и с тенями для век. Публика умолкает. Потом, с удвоенной силой, словно водопад, со всех сторон устремляется к центру. Словно железные опилки после включения магнитного поля. Какой им смысл облеплять жертву? Они не станут тем самым преступниками, не вступят с жертвой в тайную связь. Их с позором гонят прочь, и господин Немет берет в руки дирижерскую палочку авторитета, требуя позвать врача. Три примерных ученика со всех ног бегут к телефону. Прочие остаются в роли зрителей, не подозревающих, что, в конце концов, этот несчастный случай был вызван тайным желанием, проявившим себя в одной из особенно неприятных форм. Они не в состоянии вообще понять, кто на такое может быть способен, сами они на такое преступление не способны.
