Эрика корчится от отвратительно неотвратимых страхов и опасений. Ее жизнь зависит теперь от капельницы клеммеровского снисхождения. Он действительно способен преодолевать высокие заборы, переплывать стремительные реки? Готов ли он ради любви пойти на риск? Эрика не знает, можно ли ей довериться постоянным заверениям Клеммера в том, что он никогда не боялся риска. Чем больше риск, тем лучше. Эрика отменила урок впервые за все годы своей работы. Мать предупреждает ее о кривых дорожках. Когда мать не трясет перед ее носом лестницей успеха, ведущей наверх, она малюет на стене силуэты страшных призраков, снизанных с глубоким падением вследствие нравственного проступка. Уж лучше вершины искусства, чем ложбины секса. Художник вопреки расхожему мнению о его невоздержанности обязан забыть о своем половом чувстве, — считает мать; если он не в состоянии так поступить, он такой же, как все другие люди, а так быть не должно. Ведь тогда он утрачивает свою божественную природу! К сожалению, биографии художников, а они для художника — самое важное, слишком часто пестрят упоминаниями о сексуальных пристрастиях и ухищрениях протагонистов. Создается ложное впечатление, будто на навозной куче сексуальности произрастает огуречная грядка чистых созвучий.
Дочь однажды уже споткнулась на своем музыкальном поприще, — постоянно сыплет упреками мать во время их сражений. Один раз споткнуться — еще не беда, Эрика это скоро поймет.
Домой из консерватории Эрика торопится пешком.
Между ног у нее какая-то гниль, бесчувственная мягкая масса. Плесень, разлагающиеся комки органической материи. Весенний воздух не пробуждает в ней ничего. В ней царит тупая толпа мелких желаний и обыденных стремлений, страшащихся своего воплощения. Оба избранных спутника ее жизни, подобно кусачкам, плотно обхватывают ее. Эти раковые клешни — ее мать и ее ученик Клеммер. Ей никогда не быть с ними вместе, но и никогда не быть с каждым поодиночке, потому что она мгновенно самым ужасным образом лишится другой части. Она может сказать матери, чтобы та не открывала Клеммеру дверь, когда тот позвонит. Мать с радостью исполнит этот приказ. Неужели Эрика все это время жила в тишине и покое для того, чтобы в ней возникло чувство ужасного беспокойства? Надеюсь, он сегодня вечером не придет, завтра пусть приходит, а сегодня не надо, сегодня Эрика хочет посмотреть старый фильм Лубича. Мать и дочь с нетерпением ждут его с прошлой пятницы, когда они получили телевизионную программу на следующую неделю. Программу в семействе Кохутов ожидают с большим нетерпением, чем великую любовь, которой нечего сюда соваться.
Написав письмо, Эрика сделала определенный шаг. На мать вину за этот шаг не свалишь, матери об этом шаге вперед, к запретной кормушке, даже знать нельзя. Эрика всегда исповедовалась перед неусыпным материнским взором во всех своих прегрешениях, а мать, это недреманое (sic!) око закона, заявляла, что ей и так уже все известно.
Эрика идет по улице, и в ней пылает ненависть к рыхлому прогорклому плоду, которым заканчивается ее низ. Лишь искусство обещает бесконечную сладость. Эрика убыстряет шаг. Скоро эта гниль будет разрастаться и затронет еще большую часть тела. И потом придет мучительная смерть. Эрика в своих мыслях с отвращением расписывает, как она, словно бесчувственная зияющая дыра в метр семьдесят пять длиной, будет лежать в гробу и как смешается с землей; дыра, которую она презирала и держана в небрежении, полностью забрала над нею класть. Она превратилась в Ничто. И ничего другого для нее более не существует.
Вальтер Клеммер незаметно для Эрики преследует ее. Он преодолел первый сильный порыв. Пока он отказался от мысли вскрыть конверт прямо сейчас, потому что ему хочется откровенно поговорить с живой и теплой Эрикой, прежде чем он прочитает безжизненное письмо. Эрика, живая женщина, Клеммеру милее, чем мертвый клочок бумаги, для изготовления которой умерщвляют деревья. «Я прочитаю это письмо потом, дома, в тишине и покое», — думает Клеммер, желая остаться в игре. Мяч, в который он играет, катится, скачет, подпрыгивает перед ним, останавливается у светофора, отражается в витринах. Он не позволит этой женщине диктовать, когда ему читать письма или переходить в атаку. Женщина не привыкла к роли преследуемой и не оглядывается назад. И все же ей придется усвоить, что она — дичь, а мужчина — охотник. И лучше усвоить это сегодня, чем завтра. Эрике и в голову не приходит мысль о том, что когда-нибудь ее воля не будет решать ничего, хотя давно уже все решает воля ее матери. Это обстоятельство настолько вошло в ее плоть и кровь, что она его не замечает. Доверяй, но проверяй.
Ее приветливо манят двери родного дома. Ее уже коснулись теплые ведущие лучи. Эрика, словно движущаяся световая точка, появляется на экране материнского радара и машет крылышками как мотылек, как насекомое, пришпиленное булавкой более сильного существа. Эрике не захочется узнать, как Клеммер отреагировал на ее письмо, потому что она не станет подходить к телефону. Она сейчас же попросит мать, чтобы та, если позвонит мужчина, сказала, что Эрики нет дома. Эрика считает, что может приказать матери что-то, что мать не успела приказать ей самой. Мать желает Эрике удачи в ее решении отгородиться от внешнего мира и довериться матери. Мать как одержимая, с внутренним жаром, что совершенно не соответствует ее почтенному возрасту, врет по телефону: «К сожалению, моей дочери сейчас нет дома, я не знаю, когда она вернется. Сделайте милость. Большое спасибо». В такие минуты дочь принадлежит ей еще больше, чем обычно. Только ей и никому другому. Для всех других ее ребенка нет дома.
Клеммер, полностью заваленный обломками мыслей Эрики, следует за женщиной, с которой связаны его чувства, по Йозефштедтер-штрассе. Раньше в этом доме находился самый большой и самый современный кинотеатр Вены, а теперь здесь банк. Эрика с мамой совершали сюда праздничные выходы по праздничным дням. Из экономии они чаще ходили в маленькую дешевую киношку «Альберт». Отца оставляли дома, чтобы не тратить на него деньги и чтобы он не растратил остатки своего соображения, присутствуя с ними на сеансе. Эрика ни разу не обернулась. Чувства не говорят ей ни о чем; не говорят они ей ничего и о любимом человеке, который так близко. При этом мысли ее целиком и полностью направлены в одну точку, направлены на Вальтера Клеммера, на любимого человека, вырастающего до гигантских размеров.
Они с похвальным рвением бегут друг за другом.
Учительницу музыки Эрику Кохут что-то подталкивает сзади, и гонит ее вперед мужчина, который пробуждает в ней то ли дьявола, то ли ангела. Эта женщина способна ответить мужчине нежным участием. Эрика начинает приоткрывать для себя завесу над властью чувств и над тем, какую роль они могут играть, однако она по-прежнему не замечает у себя за спиной своего ученика Клеммера, хорошо умеющего владеть своими чувствами. Она идет домой, на этот раз не купив ни нового заграничного журнала мод, ни платья, фотография которого помещена в журнале. Она не бросила ни одного взгляда на новехонькие модели, выставленные в витрине. Единственный взгляд, который она, взбудораженная разбуженным ею пылким мужским чувством, позволила равнодушно и бегло бросить на что-то, упал на первую полосу завтрашней газеты — на фотографию грабителя банка, совершившего ограбление сегодня, — на свадебную фотографию новоиспеченного преступника. Вероятно, он в последний раз сфотографировался по случаю обручения. Теперь о нем знают все, потому что он арестован. Эрика представляет Клеммера в роли жениха, себя в роли невесты, а мать в роли матери невесты, которая будет жить вместе с молодыми, и Эрика вновь не замечает ученика, о котором она непрерывно думает и который крадется за ней.
