Мне и в голову не пришло, что уютное гнездышко может быть уже кем-то занято — медведем, например, или рысью, или еще каким-нибудь представителем местной недружелюбной фауны. Но, к счастью, там никого не оказалось.
Зато под корнями действительно нашлось замечательное углубление, футов пяти в глубину и примерно такой же ширины, — темное, сырое и осклизлое. Потолок «помещения» образовывали огромные кривые корни дерева, между которыми набилась песчаная почва, — точь-в-точь как в барсучьей норе. Но при всем при том это была надежная крыша; пол же представлял собой сплошные земляные бугры, влажные, но не размокшие до жидкого состояния. И вот наконец-то после нескольких часов непрерывной пытки дождь перестал молотить меня по голове.
Измученная вконец, я пробралась в самый дальний угол, сняла мокрые башмаки, поставила их рядом с собой и провалилась в сон. Мокрая одежда холодила тело, и я спала неглубоко, то и дело просыпаясь, и мне грезились кровь и роды, деревья и камни, и бесконечный дождь, — и в этом полубессознательном состоянии я ощущала отчаянную усталость, но снова и снова засыпала и видела странные сны.
Мне снилось, что я рожаю. Я не ощущала боли, но видела, как появилась головка ребенка, — как будто я сама стояла между собственными ногами, принимая ребенка у самой себя. Я взяла на руки нагое тельце, все еще пахнувшее кровью, которой мы обе истекали. Я протянула младенца Фрэнку, но это оказался Джейми, и он снял с личика ребенка обрывок околоплодной оболочки и сказал: «Да она красавица!»
Тут я снова проснулась, а потом в очередной раз заснула, и на этот раз пробиралась во сне между гигантскими валунами и водопадами, упорно пытаясь найти нечто потерянное. Снова проснулась и заснула, и очутилась в лесу, и за мной гнался кто-то страшный и непонятный. Проснулась, заснула — и в руке у меня оказался нож, красный от крови… но я не знала, чья это кровь.
Потом я проснулась окончательно и сразу почуяла запах огня и дыма, и мгновенно села. Дождь прекратился; я подумала, что именно внезапно наступившая тишина разбудила меня. Но запах дыма ощущался все так же сильно — он был реальным, он мне не приснился.
Я высунула голову из своей норы так же осторожно, как выглядывает из расщелины между камнями змея. Небо окрасилось в бледный сероватый пурпур, и над самыми вершинами гор его прорезали огненно-оранжевые полосы. Ветви ближайших деревьев были неподвижны, и с них капало. Близился закат, и в низинках уже скапливалась темнота.
Я выбралась наружу и огляделась по сторонам. Ручей за моей спиной все так же бурлил и бесновался, но никаких других звуков, кроме шума потока, я не услышала, как ни старалась. Передо мной обрыв уходил наверх, а на одном из широких выступов я увидела источник дыма, — это тлел высокий тополь.
Должно быть, в дерево ударила молния; половина его кроны сохранила листву, и она вырисовывалась на форе бледного неба кружевным балдахином. Но вторая половина ветвей почернела и скрючилась, и мощный ствол был обожжен с одной стороны. Струйки белесого дыма поднимались от тополя, как привидения, спешащие удрать от страшных заклинаний, и время от времени откуда-то вырывались красные языки огня, а потом снова прятались под почерневшую кору.
Я поискала свои башмаки, но в глубине норы было слишком темно, и я их не нашла. Не особенно огорчившись из-за этого, я принялась карабкаться по камням к подожженному дереву, сопя от напряжения. Все мои мышцы закостенели от холода и долгого сна; я чувствовала себя так, будто я сама была деревом, с трудом пробуждающимся к жизни, — но продолжала ползти вверх, цепляясь за кусты и торчащие из земли корни.
Рядом с тополем было тепло. Это было божественное, восхитительное тепло. В воздухе пахло золой и горячей сажей, но — здесь не было холода! Я подошла к дереву настолько близко, насколько осмелилась, распахнула плащ и замерла, исходя паром.
Некоторое время я даже не пыталась ни о чем думать; я просто стояла там, чувствуя, как оттаивает и размягчается моя плоть, как к ней возвращается нечто похожее на человеческую сущность. Но по мере того, как кровь начинала быстрее бежать по венам, мои ушибы начали болеть, и с каждой минутой я все сильнее ощущала и боль, и голод. И в самом деле, после завтрака прошло уже немало времени.
Но, пожалуй, мне еще долго придется дожидаться ужина, мрачно подумала я. Темнота поднималась ко мне снизу, от ручья, — а я ведь еще не знала, где мой дом. Я посмотрела направо, налево, на противоположный берег ручья, — нет, никаких признаков этого чертова коня.
— Предатель, — пробормотала я. — Наверное, удрал, чтобы стать лосем или кем-нибудь в этом роде.
Я потерла ладонь о ладонь; моя одежда почти просохла, но температура воздуха падала. Похоже было на то, что ночью будет холодно. Я не знала, как поступить; то ли остаться здесь, на открытом месте, возле тлеющего дерева, то ли лучше вернуться в нору, пока еще не стемнело окончательно и я могу отыскать ее?
Треск ветки за моей спиной решил дело. Тополь уже угасал; хотя на ощупь дерево было еще горячим, языков пламени больше не было видно. Дерево уже не могло отпугнуть ночных охотников. А поскольку у меня не было оружия и огня, мне просто необходимо было спрятаться; я буду всю ночь лежать тихо-тихо, как мышь или кролик. А заодно найду свои башмаки.
С неохотой отойдя от источника пусть уже слабого, но все-таки тепла, я спустилась назад, к упавшему стволу. Вползая в свою нору, я заметила в дальнем углу какое-то бледное пятно, едва выделявшееся на фоне темной почвы. Я потянулась к нему, но нащупала не мягкую оленью кожу своих мокасин, а нечто твердое и гладкое.
Врачебный инстинкт определил сущность предмета еще до того, как в уме вспыхнуло обозначавшее его слово, и я резко отдернула руку. Несколько мгновений я сидела неподвижно, и мое сердце отчаянно колотилось. Потом любопытство преобладало над атавистическим страхом, и я принялась раскапывать суглинок и перегной вокруг предмета.
Это и в самом деле был череп, совершенно целый, с нижней челюстью, хотя она едва держалась на жалких остатка сухих связок… Фрагмент сломанного позвонка побрякивал внутри.
— Долго ли надо лежать в земле человеку, прежде чем он полностью сгниет? — пробормотала я, вертя череп в руках. Кость была холодной и влажной, немного скользкой от сырости. Мне не хватало света, чтобы рассмотреть детали, но я ощущала выступы тяжелых надбровных дуг, скользкость гладких клыков. Скорее это был мужчина, причем не старый; большая часть зубов пребывала на своих местах, и даже не были испорченными, — ну, по крайней мере, ощупав их, я не нашла дупел.
Как долго он тут пролежал? Лет восемь или девять, так могильщик сказал Гамлету. Не знаю, насколько Шекспир был силен в судебной медицине, но мне такой подсчет показался вполне приемлемым. Не меньше этого. Или даже побольше.
Как он очутился здесь? Его могли убить, тут же услужливо подсказал мне инстинкт, — ведь я и сама была недалеко от того, чтобы быть съеденной каким-нибудь зверем. Впрочем, владелец черепа мог погибнуть и от болезни, от голода или от несчастного случая…
