Tа лишь вздохнула. Вид у нее, конечно, не
ахти… Все, чем удалось разжиться в родимом доме, была престарая пестрядинная
юбчонка, там и сям зияющая прорехами, да какие-то вовсе уж замшелые поршни,
[56]
в которых Алена прежде ходила за скотиною, а нынче принуждена
была выйти на люди: избегалась босая за день, посбивала ноги о камни. Что и
говорить, непривычна она босиком ходить: батюшка денег на башмаки для нее не
жалел, при муже их еще донашивала, в монастыре хаживала в чулках, однако после
достопамятной баньки так и ударилась в бега босая. На плечах у Алены
по-прежнему тот же ветхий платок, подобранный на паперти. Волосы не прибраны:
причесать нечем.
Алена понурилась было, а потом подумала, что
зря она, пожалуй, так плотно кутается в платок. У нее есть средство заставить
кучера поглядеть на себя повнимательней, а значит, и прислушаться к своим
словам.
Делая вид, что не может удержать на плечах
сползающий платок, она громко ойкнула. Кучер, конечно, оглянулся – как раз
вовремя, чтобы увидеть налитую грудь, которая трепетала под грубой тканью.
Точно две лебедушки бились в тесных путах!
– Больно уж ты суровый, как я
погляжу! – сладким голосом пропела Алена. – Может, сменишь гнев на
милость, да все ж побеседуем?
– Об чем с тобой беседовать? Известно:
поп, да девка, да порожние ведра – к худым вестям!
Он все-таки соблаговолил повернуться к Алене
всем лицом, а та едва не ахнула при виде обширного красного пятна, залившего
всю левую сторону возчикова лица. Рожа, да какая!..
Первым чувством было отвращение, вторым –
жалость.
– Что ж ты, добрый человек, над собою
делаешь? – вырвалось у нее сердитое восклицание. – Мог бы уж о себе
позаботиться, исцелиться! Чай, немало средств!
Против ожидания, кучер не взъярился, не огрел
ее кнутом, а взглянул как робкий ребенок. Верно, собственное уродство причиняло
ему немало бед, и приходилось дивоваться жалостливости его хозяйки: барыни,
подобные ей, обычно старались избавляться от страшноликих слуг.
– Ты что же, лекарка? – спросил он
Алену без прежней грозности, вроде бы и забыв о ее отрепьях, и она постаралась
не дать ему вспомнить о них:
– Лечился чем, сказывай?
– Ну, чем… – протянул
возница. – Дело известное! Красную тряпку мелом намазывали, прилагали. В
травах каких-то парился… пустое все это, ей-богу! – Он отмахнулся.
– Пустое, – торопливо согласилась
Алена. – А гречишной мукой посыпал?
– Гречишной мукой? – Взор кучера
притуманился: верно, он силился припомнить все те многочисленные и порою
мучительные лечёбы, коим подвергали его знахари и знахарки небось еще с
малолетства. – Вроде нет, не врачевали. Это как же?
– Берется гречишная мука, свечка, мука на
огонь сыплется, а потом на щеку, чтоб еще горячая была, и при том сказывается
заговор. – И Алена привычной скороговоркой оттарабанила: – Стану я, раба
божия Алена, благословясь, и пойду, перекрестясь, на Океан-море. На Океан-море
плавает рыба-кит, нет у него ни синего, ни красного пятна-рожи. Там ползает рак
морской, нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. Там лежит мертвый
мертвец, нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. Там сидит кочет-петух,
нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. И поди ты, красное и синее
пятно-рожа, во чисто поле гулять, там ты разыграйся, там ты разгуляйся,
откачнись от раба божия… имя как?
– Имя? О господи… – залопотал кучер,
обо всем на свете позабывший, – да Митькой звали!
– Откачнись от раба божия Митрия за три
двери, за четыре замка, и замкни все болести и хворости за четыре двери, за
четыре замка, как я слово свое замыкаю. Аминь!
Возница какое-то время оставался недвижим,
только глазами лупал безостановочно. Потом повторил зачарованно:
– Кит-рыба… кочет-петух… за три двери, за
четыре замка, аминь! – И отчаянно замотал головой: – Нет, мне отродясь
сего не запомнить, не повторить!
– Тебе и не надобно, – утешила его
Алена, будто малого дитятю. – Ежели хошь, я тебя поврачую.
– И что, исцелишь? – недоверчиво
воздел брови кучер.
– Исцелю! – резко, словно в омут
бросаясь, проговорила Алена. – Ежели эта рожа у тебя не порчею наведенная,
то исцелю.
– А ежели порчею?
– Ну, тогда надо доку посмекалистее
искать. Может статься, порча была еще на твоих родителей наведена и через то на
тебя попала. Тогда останется лишь смириться и богу помолиться. Ну а ежели это
простая болесть – изведу.
– Сговорено! – хлопнул в ладоши
кучер. – А сколь за лечёбу возьмешь?
Алена передернула плечами, и взгляд возницы
вновь приковался к чему следует.
– В расчете будем, коли дозволишь барыне
твоей скрыто словцо молвить, – сказала она.
– Какое словцо? – вмиг насторожился
возница.
– Да вишь ты, добрый молодец, я знатная
зелейница, – не моргнув, ответила Алена. – Не гляди, что я такая
чернавка, – дом мой весь сгорел, и вся справа погорела. Осталось лишь то,
что на мне, да еще травы-былия свои спасла. Среди них есть такие, что женскую
красоту укрепляют, бледность низводят, очи проясняют, дыхание освежают, кожу
очищают. Кабы захотелось твоей барыне моего товару купить, и она была бы с
удачей, и я с прибылью, и ты от маеты избавился бы, раб божий Митрий…
– Да наша барыня и без твоего сена
хороша, будто пасхальное яичко! – с гордостью повел плечом кучер. –
Такой-то беленькой да гладенькой небось по всей Москве не сыщешь. Помады,
слышь-ко, да белилы у нее заморские – таковые, может, только у аглицкой
королевишны в стекляницах сохраняются. Нет, погонит она тебя, как пить
дать! – Он снисходительно махнул на Алену рукавицею – и вдруг замер, и
глаза его так и вспыхнули: – Слышь-ко, лечейка! А есть ли у тебя снадобье… ну,
словом, для силы мужской? Снадобье, что уд вострит и семя множит?
Настал черед Алены лупать глазами и стоять
столбом.
– Сроду не поверю, – пробормотала
она наконец. – Сроду не поверю, что такой могучий, дородный молодец
скорбен невстанихою… да нет, быть того не может!
– Дура! Я ж не для себя прошу! – с
нескрываемой обидою воззрился на нее возница. – Мой приклад, слава те
господи, снаряжен способно и к делу завсегда готов. Я им пятерых ребятишек
сработал – и еще трижды столько смастерить могу! Нет, ты скажи: такое средство
имеешь?
