Она наклонилась, как будто собираясь удовлетворять себя. Ребром ладони она стерла кровавую линию, пройдя по ней до складок распухших гениталий. Выдохнув в наслаждении, она воздела свою окровавленную длань для всеобщего обозрения.
— Будь прокляты лжецы — обманщики людей! Будь проклят аспект-император!
Существуют пределы страсти, священные самой глубиной своего выражения. Бывает благоговение, выходящее за пределы ограниченного мира слов. Ненависть Псатмы Наннафери давно уже выжгла все нечистое, всю жалкую напыщенность мстительности и обиды, из-за которых великие часто выглядят глупцами. Ее ненависть была испепеляющей, опасная ярость познавших предательство, непоколебимая ярость обездоленных и униженных. Ненависть, от которой напрягаются жилы, которая очищает так, как только могут очистить убийство и огонь.
Наконец она нашла свой нож.
Она перешагнула через священную книгу, прижала безвольно повисшие, как пустые мешки, груди к его вспотевшей шее и плечам, обхватила его руками. Держа правую ладонь, как палитру, она обмакнула средний палец левой руки в свои выделения и нарисовала на юноше отметку: горизонтальную черту вдоль одной и другой щеки.
Линии горели багровым цветом кровавых выделений. Вуррами, древний символ, родственный траксами — линиям пепла, которые рисовали носящие траур матери.
— Вечно! — вскричала она. — Вечно жили мы в тени кнута и дубины. Вечно презираемы были — мы, Даятельницы! Мы, слабые! Но Богиня — знает! Знает, почему бьют нас, почему держат на привязи, почему морят голодом и оскверняют! Почему совершают над нами все что угодно, кроме убийства!
Она обошла вокруг него, занесла ягодицы над его бедрами. Пронзительно вскрикнув, она насадила себя на него, окружила собой его трепещущее естество. Нестройный хор возгласов пронесся по пастве, и проникновение многажды повторилось в их глазах и душах.
— Ибо без Даятельниц, — выкрикивала она хриплым от страсти голосом — дважды срывающимся, теперь не только от дряхлости, но и от вожделения, — они ничего не могут взять! Ибо без рабов не бывает хозяев! Ибо мы — вино, которое они пригубляют, хлеб, который они вкушают, одежда, которую они марают, стены, которые они обороняют! Ибо мы — смысл их власти! Трофей, который они хотят завоевать!
Она чувствовала его: он был ее средоточием, а она его окрестностями — боль в окружении огня. Мотыга — к земле! Мотыга — к земле! Она, старуха, расставила ноги над мальчиком, и ее глаза были красны, как кровь, а его — белы, как семя. Толпа перед ними колыхалась и билась — бурлящий котел жадных лиц и покрытых потом тел.
— Мы должны поддерживать огонь! — стенала и бушевала она. — Мы должны раздувать его! Мы должны научить тех, кто дает, что значит брать!
Она скользила дряблыми ягодицами по его животу. У него было тело молодого мужчины, который лишь недавно успел обзавестись семьей и родить пока только одного ребенка. Стройный, с безупречной золотистой кожей. Он еще не согнулся под ярмом этого мира, под ношей, которую взваливает на человека служение.
Он еще не стал сильным.
— Есть нож, который режет, — хрипела она, — и есть море, которое топит. Мы всегда были морем. Но теперь… Теперь к нам явился Воин Доброй Удачи, и теперь мы — и то и другое, о сестры мои! На морях наших они пойдут ко дну! На нож наш они должны пасть!
Она все неистовее трудилась над его стержнем, пока юноша не забился, не закричал. Земля задрожала — как бьется нерожденный во чреве Матери. С потолка ручьем полились камни. Она чувствовала, как жаркая волна заполняет его, рвется наружу. А затем, когда он опал, будто вздохнул где-то глубоко внутри, пришла и ее очередь, вздрогнув, вытянуться и издать крик. Она чувствовала, как ее сила наполняет его, как сводит его мускулы, как покрывается шрамами и стареет тело, которое разрушили проведенные в этом мире годы. Мягкие руки, сжимавшие ее грудь, покрылись мозолями, стали жесткими от напряжения, а ее вялые груди, тем временем, округлились, поднялись, как в юные нежные годы. Гладкая щека, прижатая к ее шее, стала жесткой от непрожитых годов, изрытой следами чужой оспы.
Молодость омывала ее, разглаживала тысячи морщинок в мягкие неровности; все те, кто с безумными лицами обступал Псатму в круг, подались вперед, вжались руками во влажный пол…
Ее, избитую и измученную, переполняло божественное возлияние. Грозная богиня возвысила ее, как чашу, отлитую из золота.
Вместилище. Священный кубок. Сосуд, наполненный влагой, святее которой нет: Кровью и Семенем.
— Проклят! — выкрикнула она пронзительным, рвущим душу на части голосом певицы, высоким и звонким, да еще подогретым привычными властными нотками. Кровь ее плодородия распространялась по толпе из неиссякаемого источника, передаваясь из ладони в ладонь. Дети Ур-Матери клеймили себе щеки багровой линией ненависти…
— Проклят будь тот, кто направит слепца неверной дорогой!
Глава 10
Кондия
Посмотри на других и задумайся о грехе и глупости, которые ты увидишь. Ибо их грех — это и твой грех, а их глупость — и твоя глупость. Ищешь подлинное отражение? Вглядись в чужака, которого презираешь, а не в друга, которого любишь.
Племена 6:42. «Хроники Бивня»
Ранняя весна 19-го года Новой Империи (4132 год Бивня), Кондия
Истиульские равнины раскинулись в самом сердце Эарвы, простираясь от северных границ Хетантских гор к южным отрогам Джималети. Глядя на бесконечные степи, покрытые пучками высохшей травы, трудно было поверить, что на этих землях рождались и рушились династии, еще прежде наступления Первого Апокалипсиса и прихода шранков.
В дни Ранней Древности начался раскол между западными норсирайскими племенами, Высокими Норсираями, которые под покровительством нелюдей создали на берегах реки Аумрис первую великую человеческую цивилизацию, и их восточными родичами, Белыми Норсираями, которые сохраняли кочевые привычки отцов. Всю эту эпоху Истиульские равнины представляли собой варварские задворки земель Высоких Норсираев, народы которых расцветали и приходили в упадок вдоль великих рек запада: Трайсе, Сауглиш, Умерау и других. Племена же Белых Норсираев, которые скитались и воевали по всей территории равнин, иногда совершали набеги, иногда обменивались товарами со своими западными братьями, полюбившими ковыряться в земле, но неизменно испытывали к ним презрение. Чем меньше дорог, тем круче нравы, гласила древняя куниюрская пословица. А время от времени, объединенные под властью могучего племени или сильного вождя, они завоевывали соседние племена и территории.
К северу от Сакарпа равнины Истиули по-прежнему носили имя одного из народов-завоевателей, кондов.
По их исчезновении не осталось ничего, что хранило бы память о них: конды, как большинство степных племен, запомнились, главным образом, уничтоженным, а не созданным. Для Людей Воинства только название связывало пологие плато с легендами о былой славе кондов. Они привыкли к рассказам о пропавших народах, поскольку в их собственных землях таких историй было немало. Но к мыслям о кондах примешивалась грусть. Если в Трех Морях на смену одним народам Ранней Древности приходили другие, то конец истории буйногривых всадников-кондов был концом истории человека на этих равнинах. Свидетельством тому становились следы, которые находили айнрити: кучи высосанных костей и куски дерна, вывороченные из земли не плугом, а голодными когтями.
