– Ой ли? – вздохнул я. – По моим наблюдениям, предательство свойственно всем векам и народам. В том мире, откуда пришел я, это весьма распространено. Но сдается мне, что и в здешнем это совсем не редкость.
Потом я спохватился, что могу обидеть ветерана. В конце концов, мои подозрения, родившиеся после доноса Канателеня, не оправдались. Свенельд сам предложил пытать Жеривола, чтобы установить изменников. Это ли не означало, что сам он непричастен?
– Прости меня, воевода, – сказал я. – Не хотел тебя укорять. Просто странно, что ты дружил с верховным жрецом и не заподозрил его в измене.
Но старого воина не так-то легко было сбить.
– Я дружил с Жериволом, – ответил он с достоинством. – Потому что был всегда согласен с ним. Мне по сердцу его преданность нашим богам. Я любил поговорить с ним о старине, о наших предках, об их обычаях, которые мы постепенно теряем. О кончине боярина Блуда я скорблю, ты знаешь, но мы с ним никогда не дружили по-настоящему. Блуд всегда был сторонником Византии, греческой веры, а мне это не по душе. Поэтому с Жериволом мы часто встречались и разговаривали. Но об измене и речи никогда не было. Он и сам понимал, что я зарублю его собственной рукой в случае чего…
Пытать жреца я не разрешил, чем немало разочаровал многих.
– Чего мы добьемся, если станем его пытать? – спросил я, когда с аналогичным предложением пришли ближние бояре и дружинники. Обвел взглядом стоящих и добавил: – Кроме того, мы же не уверены в том, что он вообще заговорит под пытками.
Вот это я зря сказал, сгоряча, не подумав. Потому что нехорошо боярам и дружинникам смеяться над своим князем. А они захохотали так весело, что мне даже стало неловко за свои слова.
– Мы не уверены? – гоготали они. – Он не заговорит? – и снова покатывались.
– Он выдержит пытку огнем, – загибали они пальцы. – Выдержит пытку водой. Пытку раскаленным железом. Переломы рук и ног он тоже может выдержать и не заговорить. Но…
Когда собравшиеся рассказали мне подробно о том, каких пыток не выдерживает никто, я умолк и долго задумчиво глядел в окно.
Не буду портить себе карму и повторять здесь то, что услышал: о таком люди не должны даже думать. Если, конечно, они не живут в десятом веке или если они не законченные больные уроды.
Я помолчал, а потом повернулся к стоявшим и тихим голосом сказал, что пытать запрещаю.
– Потому что если вы станете его так пытать, как сейчас рассказали, – добавил я, – то Жеривол наверняка сообщит о том, что все вы – изменники. Что каждый из вас планировал убить меня и продать Киев хазарам. Или булгарам. Или византийцам. А я не хотел бы казнить вас всех за измену.
Так что лишнего греха я на душу не принял.
Зато саму казнь мне все же пришлось смотреть от начала до конца. Хотел уклониться, но Свенельд строго сказал, наклонившись ко мне, что этого мне избежать не удастся. Князь должен глядеть на казни и получать от этого свирепое удовольствие. Иначе какой он князь? Никто не станет его уважать.
Экзекуция состоялась утром на площади в центре города, перед капищем Перуна. Так захотели все, и я не стал противиться. Пусть деревянный идол поглядит в последний раз на своего любимца…
Заранее на площадь привезли тела двух убитых в шатре жрецов. Затем врыли в землю два тонких столба, толщиною скорее похожих на шесты. Затем отрезали у мертвых жрецов головы и насадили эти головы на заостренные концы столбов. Обезглавленные тела же оттащили в сторону и бросили на краю площади в расчете на то, что вечером стаи бродячих собак растерзают эту плоть и растащат окровавленные куски по городу. И каждый киевлянин будет смотреть на это и думать о том, как плохо и опасно изменять своему князю и строить против него козни.
На площади собралась большая толпа народа. Жители Киева вообще выходили на улицу по любому поводу. Отъезд князя с дружиной в поход, возвращение из похода, казнь преступников или праздник Перуна, Велеса, Мокоши, Стрибога – все было отличным поводом для развлечения.
Гражданская активность была очень высока. А что еще делать, когда нет не только телевизора, газет, книг и кино, но даже алфавита?
Третий столб лежал на земле и ждал своего часа. Для него только вырыли яму, но устанавливать пока не стали.
Был здесь и оркестр, уже очень хорошо знакомый мне. В какой-то момент я даже поймал себя на том, что без отвращения слушаю завывания труб, грохот трещоток и беспорядочное битье в железные тарелки наподобие литавров. Музыка каждой эпохи отражает свое время. Видимо, здешняя музыка абсолютно соответствовала времени и месту.
Привели Жеривола, совершенно обнаженного. Даже причинное место не было прикрыто – это было частью позорной казни. Толпа закричала, музыка взвыла, и бывшего жреца провели мимо рядов жителей к центру площади.
Наши взгляды на мгновение встретились, и мне показалось, что я увидел – Жеривол получил свой самый главный, хоть и последний урок в жизни. Может быть, этого знания ему как раз не хватало прежде. Увидев ликующую толпу, он осознал тщету славы земной. Тщетность человеческой гордыни.
Много раз Жеривол выступал перед этой же толпой в качестве верховного жреца. Он совершал жертвоприношения, он служил богам и пользовался всеобщим почтением. Его боялись, перед ним трепетали. Разве мог он представить тогда, что спустя всего немного времени эта же толпа, эти же люди станут свистеть и улюлюкать, глядя на его позор и предстоящие мучения?
Не мог предвидеть, а следовало бы, потому что так уж устроено человеческое общество.
Те, кто может такое предвидеть и понимает суетность славы, не попадают в положение Жеривола, когда тот стоит голый и несчастный перед улюлюкающими рожами довольных очередным кровавым развлечением горожан.
Связанного жреца положили на землю, после чего вышел мой старый знакомый – слуга Немига, который против обыкновения был очень деловит и серьезен.
– Зачем тут Немига? – спросил я у Свенельда. – Он что, палач?
– И очень умелый, – подтвердил воевода совершенно серьезно. – Ты просто не знаешь об этом, но Немига всю свою жизнь был палачом. Он умеет делать это лучше всех. А ведь казнь требует большого искусства. Теперь Немига постарел и служит у тебя. Но ради такого важного случая мы попросили его вспомнить старое. Нехорошо получится, если какой-нибудь молокосос-неумеха испортит красивую казнь.
«Ну вот, – разочарованно подумал я. – Такой милый старикан. Чего только не узнаешь о людях…»
Немига поплевал на руки и осмотрел, хорошо ли связан казнимый. Поправил веревки, а затем принялся прилаживать столб. Толпа умолкла, все зачарованно смотрели на происходящее.
Это и вправду требовало серьезного навыка. Искусство не искусство, однако следовало иметь большой опыт, чтобы действо вообще получилось правильное.
Жеривол лежал на земле, спеленутый веревками для неподвижности, а сзади Немига пристраивал заостренный конец столба-шеста. Наконец остался удовлетворен и, разогнувшись, махнул рукой воинам – поднимайте, все хорошо.
