Узас выдавил смешок.
— Я должен взять на себя вину за все убийства, что когда-либо происходили на священных палубах «Завета»?
— За все? Нет. Но на твоих руках кровь многих и многих. Ты этого отрицать не можешь.
Он и не отрицал. Отрицание все равно не принесло бы ему ни малейшей пользы и не спасло бы жизнь.
— Что ж, суд состоялся, и приговор вынесен. Приведи его в исполнение.
Узас опустил голову, чувствуя, как оба сердца забились чаще. Вот… вот и все. Его голова скатится с плеч. И больше не будет боли. Никогда, никогда больше.
Но Пророк не притронулся к оружию. Тишина заставила Узаса выпрямиться и взглянуть на брата в тупом изумлении.
— Ты был подвергнут суду, — Талос произносил слова столь же тщательно, как Узас, отрицавший убийство Аркии, — и отныне связан законом легиона.
Узас стоял неподвижно, не говоря ничего.
— Приговор обвинительный. Ты покрасишь перчатку в красный цвет, в знак последней присяги грешника, и когда твой господин потребует у тебя отдать жизнь, ты подставишь горло под его клинок.
Узас фыркнул и едва не расхохотался. К этой традиции прибегали редко даже во времена былой славы легиона, и он сильно сомневался, что хоть одна банда пронесла давний нострамский обычай сквозь столько веков. На Нострамо членов банд или преступных синдикатов иногда приговаривали к «отсроченной казни», чтобы они могли перед свершением правосудия искупить грехи. На их родной планете приговоренным татуировали ладони, а в легионе старая традиция приняла более простую и наглядную форму — преступникам перекрашивали латные перчатки. Покрасить перчатку в красный цвет грешников означало показать окружающим, что ты живешь лишь благодаря терпению своих братьев и что тебе никогда не будут доверять снова.
— Почему просто не казнить меня?
— Потому что ты должен заплатить долг легиону, прежде чем тебе будет дозволено умереть.
Узас обдумал это — настолько, насколько оставался способен что-либо обдумывать.
— Другие требовали моей смерти, так ведь?
— Да. Но возглавляю вас я. И ответственность за решение лежит на мне.
Узас взглянул на брата и, помедлив, кивнул.
— Я слышу и повинуюсь. Я выкрашу перчатку красным.
Талос развернулся к двери.
— Через час приходи на мостик. У нас осталось еще одно дело.
— Чернецы?
— Нет. Думаю, они погибли вместе с «Заветом».
— Не похоже на Чернецов, — заметил Узас.
Талос пожал плечами и вышел.
Дверь закрылась, и Узас снова остался один. Он поглядел на свои руки и подумал, что в последний раз видит их облаченными во тьму. Чувство потери было настолько реальным и холодным, что заставило его вздрогнуть.
Затем воин недоуменно завертел головой, пытаясь сообразить, где ему раздобыть красную краску.
Она стукнулась затылком о стену и тихо охнула.
— Извини, — шепнул Септимус.
На глазах Октавии выступили слезы, несмотря на то что девушка то и дело моргала.
— Идиот, — с ухмылкой выдала она. — А теперь поставь меня на пол.
— Нет.
Ткань его и ее одежды зашуршала, соприкасаясь. Септимус поцеловал Октавию, легонько, чуть ощутимо скользнув губами по ее губам. У его поцелуя был вкус машинного масла, пота и греха. Девушка снова улыбнулась.
— На вкус ты чистый еретик.
— Я и есть еретик. — Септимус наклонился ближе. — Так же как и ты.
— Но ты не умер.
Она притронулась пальцем к уголку губ.
— Вся эта история с поцелуем навигатора оказалась выдумкой.
Септимус ответил улыбкой на улыбку.
— Ты только не снимай повязку этой ночью. Умирать я пока не планирую.
Именно в этот момент дверь распахнулась.
На пороге выросла фигура Талоса. Гигантский воин покачал головой, испустив раздраженный рык.
— Прекратите это, — приказал он. — И немедленно отправляйтесь на мостик.
Октавия заметила несколько своих служителей, крутившихся у ног Повелителя Ночи. Но Пса среди них не было. Остались одни безымянные, те, кто ей не нравился. Девушка поникла в объятиях Септимуса и прижалась головой к его груди, слушая учащенный стук сердца.
Закрывать глаза не стоило. Перед ее внутренним взором вновь предстала Эсмеральда. И всякое желание умерло в ней, не оставив и следа.
Рувен вошел в зал последним. Он поднял руку, приветствуя воинов Первого Когтя. Те стояли полукругом у гололитического стола.
Трон из почерневшей бронзы, как две капли воды похожий на кресло Вознесенного на «Завете», все еще пустовал. Пустовало и возвышение вокруг трона — бывшая территория Чернецов.
«Это вскоре изменится, — подумал Рувен. — Талос может и отказаться от этого трона, а вот я не откажусь».
Над этим стоило поразмыслить. Пророк никогда не стремился к власти, а Первый Коготь, по всей вероятности, будет за заслуги произведен в Чернецы. На какое-то время они станут неплохими атраментарами — по крайней мере, до той поры, пока из похищенных младенцев-рабов не вырастет новое поколение легионеров.
Рувен оглядел команду мостика, обращая особенное внимание на их разношерстный вид. Большинство смертных были одеты в мундиры флота с ободранными знаками отличия или в темную униформу слуг Восьмого легиона, однако несколько десятков людей, стоящих у консолей, прежде явно служили Красным Корсарам. Эти носили алые мантии слуг павшего ордена.
Когда Рувен в последний раз шагал по палубам корабля Повелителей Ночи, от экипажа «Завета» несло отчаянием — пьянящей смесью усталости, страха и сомнений, всегда источаемой людьми в присутствии Вознесенного. Практически нектар для заклинателя варпа. Здесь попахивало соленым душком тревоги. Маг почти жалел их, вечно испуганных. Такое существование наверняка было невыносимо.
Он встал рядом с Первым Когтем у гололитического стола. Люкориф тоже торчал неподалеку, горгульей скорчившись на одной из консолей. И два раба, Седьмой и Восьмая. Рувен не удостоил их приветствием. Им вообще здесь было не место.
— Братья. Нам многое надо обсудить. Теперь, когда мы избавились от унылой паранойи Вознесенного и заполучили корабль, вся Галактика открывается перед нами. Куда мы отправимся?
Талос, казалось, размышлял над тем же вопросом. Он всматривался в полупрозрачные проекции ближайших звездных систем. Рувен воспользовался моментом, чтобы украдкой взглянуть на остальных.
Все воины Первого Когтя смотрели на него. Меркуций гордо выпрямился. Ксарл облокотился о свой гигантский клинок. Кирион скрестил руки на груди. Узас наклонился вперед и оперся о стол костяшками пальцев, закованных в красное по приговору легиона… И Вариил, их новейшее пополнение, — облаченный в полночь, в перекрашенной темно-синей броне. Сжатый кулак Красных Корсаров на его наплечнике разбили ударами молота. Апотекарий все еще не расстался со своим наручем-нартециумом и безотчетно сжимал и разжимал пальцы, заставляя хирургическую иглу выскакивать каждые несколько секунд. Она бесшумно появлялась из паза и тут же исчезала, пока Вариил снова не сжимал кулак.
