Из ворот посыпались горохом дружинники – старшего и младшего киевских князей. Перепутать их было невозможно – и не только потому, что пришедшие со старшим князем в Киев воины были одеты попроще и носили меньше украшений. Дружинники Святослава приветствовали князя на ходу, вскидывая правую руку. Дружинники Глеба, выглядевшие так, будто это они не спали ночь, то неуверенно следовали примеру, то пытались на бегу поклониться носилкам с княгиней, иные же, самые потерянные, и вовсе обходились ошалелым взглядом.
– Пора, – хмуро сказал Святослав и двинулся решительным шагом вниз по тому же взвозу, по которому поднялся ночью к Подольским воротам.
За князем двинулся дядька Ясмунд – Мечеслав Дружина отметил, что седоусый держится между носилками – точнее, несущими их стражниками и шагающим рядом «ошкуем» – и князем.
Дружинники Святослава двинулись вслед за своим вождем и носилками его матери подковою.
Торговая площадь Подола бурлила вот-вот готовой «сбежать» кашею. Но грозою веяло даже не от криков – от сбивающихся чуть ли не ратным строем улиц и подворий. Вон толпа сутуловатых людей с жилистыми, белыми и потрескавшимися от глины руками – гончары в Киеве живут своей особой слободкою в низине между горою Старого Кия и Хоривицей. Рядом с гончарами сгрудились горным кряжем невероятно большерукие и широкоплечие мужики, от которых несло крепче, чем от кабанов по весне – резко, пряно и кисло. Киевские кожемяки тоже жили особою слободою, и это как раз легко было понять – терпеть рядом этакий дух мало кому придется по нутру. Иноземцев, чьи дворы стояли в этой части Подола, в толпе было не видать – разгоряченному подольскому люду чужаки старались на глаза не попадаться – ну, во всяком случае, те, кто не исповедовал веру в распятого бога немцев и греков.
Площади собравшимся было мало – кое-где мальчишки взобрались на деревья и заборы, а кое-где на крышах стояли и взрослые мужи, и это очень уж не понравилось Мечеславу Дружине. Вятич отлично разглядел у стоявших на крышах где под ногами, а где и в руках луки – прямые охотничьи, круторогие боевые. Да и на площади там и здесь мелькали люди с оружием.
До настоящей сечи киевскому Подолу оставалось всего ничего.
Появление князя и княгини встретили многоголосым восторженным рёвом. Толпа сама расселась надвое, открывая правителям путь на улицу, что вдоль подольского Ручья – он так попросту и звался Ручьем – вела к церкви Ильи Пророка.
Славили «государыню Ольгу» – но ещё больше голосов выкрикивало хвалу «государю Святославу». Среди множества голосов сын вождя Ижеслава с изумлением различил яростные призывы «гнать взашей», а то и «бить» христиан – реже слышалось про «латынских пособников».
Князь Святослав поднял руку – но от этого восторженный рев толпы только усилился. Тогда Ясмунд отцепил от пояса иссера-бурый турий рог, поднес к черствым губам – и гомон подольского торжища прорезал хриплый низкий рёв.
Киевляне примолкли.
Князь Святослав снова поднял руку.
– Люди города Кия! – прозвучал над площадью голос сына Игоря. – Знаете ли меня?
Толпа взревела громче прежнего – но на сей раз послушно умолкла по движению княжеской руки.
– Верите ли мне? Верите, что не допущу урона ни Матери Городов Русских, ни всей земле моей?
И снова рев – согласный, преданный.
Князь развернулся к тем, что толпились вокруг святыни Мертвеца. Разный люд там стоял – от совсем уж обтрепанных бродяг до разряженных на иноземный лад купцов, а то и воинов с оттопыривающими плащи мечами. А на челе этой небольшой рати стояли, уперев в землю острые нижние края длинных щитов, люди в бронях и шлемах нездешней работы. Не привычные Мечеславу, одинаковые у Руси и у коганых круглобокие шишаки-луковицы, а сходящиеся от полей к вершине прямыми склонами, будто верхушка обтесанного бревна в частоколе, а то и с чуть нагнутою вперед, будто у печенежского клобука, маковкой. Широкие наносья не давали толком разглядеть лиц.
Будто знамена, поднимались над ними огромные кресты и доски с писаными черноволосыми, черноглазыми ликами – вот смотрит прямо и недобро длинноволосый бородач, сложивший пальцы правой руки в странном знаке, вот искоса смотрят на киевлян женщина с прижавшимся к ней младенцем.
– Христиане города Киева и гости из христианских земель! Видите ли вы мою мать? Знаете ли её?
Киевская правительница встала на своих уже опустившихся наземь носилках, глядя поверх голов.
Многоголосое «Знаем!» было ответом – причем иные голоса раздались и из толпы вокруг князя. Видать, не все почитатели распятого бога были рады забранным в железо гостям.
– Верите ли, что княгиня киевская не потерпит напрасной обиды христианам?
Тут ответ был не столь громок и единодушен – но и возражать князю в полный голос никто не взялся.
Стена кольчужников вдруг зашевелилась и раздалась в стороны, пропустив вперед своих щитов человека в чудной одежде – долгополой, будто женское платье, черной, как безлунная ночь. Медно поблескивал крест на груди. Костистая бледная длань – в погребе он жил, что ли? Такой бесцветной кожи Мечеслав Дружина не видел даже у мещеряков и муромы, хоронящихся в лесах еще глубже городцов лесных воинов вятичской земли – откинула на спину черный острый куколь, открыв взглядам столь же бледное острое лицо, черную с проседью бороду, плотно сомкнутый узкогубый рот, внимательные темные глаза, от пристального взгляда которых становилось не по себе. Посреди остриженных под горшок волос, на самой маковке, светлела лысина.
– Мы приветствуем, – низким, сильным голосом, с нездешним выговором, но не ломая слов, произнес чернобородый чужак, – королеву ругов Елену
[14]
. Я, недостойный, епископ Адальберт, назначенный в окормители королевству ругов, прибыл к твоей королевской милости по твоей просьбе и уговору, заключенному с христианнейшим кайзером Оттоном и матерью апостольской церковью.
Нет, всё же не такой уж ясной была речь чужака. Мечеслав чуть не четверть слов не мог разобрать. Хотя про Оттона он уже слышал, да и имя чужеземца тоже оказалось знакомым.
– Рады видеть твою милость в здравии, – продолжал Адальберт. – Ибо ушей наших достигли в эту ночь тревожные вести – будто сын твой, король Свантеслав, коего я здесь вижу, презрев ради одержимости идолами сыновний долг и почтение, заточил тебя и захватил власть в городе, готовя немилосердную кару христианам.
Святослав нахмурился, толпа за его спиною недобро заворчала.
– Как видишь, это ложь, – княгиня смотрела поверх лысой макушки чужеземца и говорила с явной неохотой – будто ей было бы приятнее, окажись ночные слухи правдой.
– Хвала сладчайшему Иисусу и Матери его! – Адальберт поднял над головою стиснутые ладони. – Вдвойне отрадно это слышать, ибо, едва ступив на землю города твоей королевской милости, я, недостойный, и мои добрые спутники подверглись хуле и опасности, и не от подданного королевства ругов, но от чужака в земле вашей, и принуждены были облачиться, как видишь, в броню, один я остался, как подобает служителю Любви, безоружен, полагая веру доспехом себе и мечом – молитву.
