– С трудом верится, что ты знаток в таких
вопросах, – усмехнулась я, теряясь в догадках, зачем он болтает всякую
чушь.
– Хочешь, расскажу свою историю? – засмеялся он,
но смех тоже вышел невеселым.
– Не уверена.
– Я все-таки расскажу. Это было довольно давно, я тогда
отчаянно рвал свою долю из зубастых пастей и оказался в передряге. Пришлось
залечь на дно. Где я прятался, знала моя подружка. Она чем-то похожа на тебя.
Тоже ершистая. Была. Я велел ей убираться из города, но она не послушалась. И
угодила в лапы к тем, кто очень хотел со мной увидеться.
– И что? – помедлив, спросила я, чувствуя себя
крайне неуютно, потому что догадывалась, что он скажет.
– Они спрашивали, она молчала. Не буду тебя пугать
рассказами, до чего могут додуматься четверо озверевших мужиков… Я узнал об
этом слишком поздно, если честно, когда узнал, не особо думал о ней, был
уверен, что она сразу все выложит и они придут за мной. А они все не шли. Так
вот, когда я узнал… ну, передушил я их, как котят, предварительно яйца отрезав.
И что? Помогло ей это? Самое скверное, я ведь даже не любил ее по-настоящему,
так… самую малость. А она…
– Эта девушка жива? – испуганно спросила я.
– Она в Англии, в психушке, из дорогих. Меня не узнает,
вообще никого не узнает.
Он замолчал, я смотрела на него. Потом покачала головой, не
зная, как еще могу выразить свои чувства, и ушла в кухню. Включила кофеварку и
замерла, разглядывая стену напротив. Звука шагов я не услышала, но поняла, что
Мигель стоит сзади. Я чувствовала его присутствие. Дыхание вдруг перехватило, и
казалось немыслимым повернуться и встретиться с ним взглядом. Я схватила чашку
с горячим кофе, она выскользнула из пальцев, и кофе залил мраморную столешницу.
Чашка упала на пол и разбилась, а я заревела.
Мигель коснулся моей руки, его пальцы сплелись с моими, а я
жалко всхлипнула.
– Все хорошо, – шепнул он, касаясь губами моего
виска.
– Чашку жалко, – пробормотала я.
– Понимаю, – кивнул он и серьезно продолжил: – Я
тоже обычно реву, когда разбиваю чашку. Она была любимой? – Он обнял меня
за плечи, развернул к себе и вновь сжал мою руку, а я опять не решилась поднять
глаза.
Сердце билось в горле, еще мгновение, и оно, казалось,
взорвется, и в ту минуту это воспринималось избавлением. А потом Мигель меня
поцеловал, и я, зажмурившись, откинула голову назад, застонав от наслаждения и
ужаса. «Я спятила», – успела подумать я, понимая, что это ничего не
изменит.
Уже позже, лежа в темноте спальни, я изводила себя вопросом,
как такое могло случиться со мной? Я люблю одного человека и оказываюсь в
постели с другим. И этот другой ничего, кроме ужаса и отвращения, вызывать не
может. Однако ужас и отвращение вовсе не мешали страсти, которую я вполне
обоснованно считала постыдной. Подозреваю, что в какой-то степени они ей даже
способствовали, и я поспешила записать себя в извращенки.
Самобичевание ближе к утру достигло критической точки, и я в
самый неподходящий момент вскочила с постели со словами:
– Все это ужасно глупо.
– Что все? – обалдел Мигель.
– Это не имеет никакого значения, – повысила я
голос. – Просто минутная слабость.
– Минутная? – усмехнулся Мигель, выразительно
взглянув на часы.
– Ты!.. – рявкнула я.
– Я понял, понял, – кивнул он. – Я для тебя
ничего не значу. И то, что было между нами, тоже.
– Вот именно, и не делай вид, что это что-то значит для
тебя.
– Хорошо, не буду, – вновь усмехнулся он.
– Вот и отлично, – направилась я к двери. –
Надеюсь, мы больше никогда не увидимся.
– Это вряд ли. Тут наши желания не совпадают, а я
привык потакать своим.
– Прощай, – отрезала я и поспешила удалиться.
Лежа в постели в спальне отца, я пыталась уснуть, изводя
себя все теми же мыслями. «Лучшее, что я могу для себя сделать, – в конце
концов решила я, – это поскорее забыть о том, что произошло».
Против воли я прислушивалась, ожидая, когда Мигель покинет
дом. Я надеялась, ему не придет в голову зайти проститься. Нам нечего сказать
друг другу.
Под утро я все-таки уснула, разбудил меня трезвон
будильника. Я вышла из комнаты и первым делом заглянула в свою спальню, она
была пуста. Вздохнув с облегчением, я спустилась на первый этаж. Под магнитом
на дверце холодильника висела записка. «Взял рубашку и ветровку твоего отца,
мой пиджак ни на что не годен. При случае верну».
Скомкав записку, я выбросила ее в мусорное ведро. Еще раз
прошлась по дому. Чувство было такое, что прошедшие два дня мне попросту
приснились. И теперь, стремительно шагнув из сна в реальность, я потерянно
брожу по дому.
С Сонькой мы встретились на работе. Рассказывать о своем
приключении я не стала. Как ей объяснить мой поступок? Я сама не находила ему
объяснения. Допустим, я промолчу о своем грехопадении, но все равно останется
вопрос: почему, имея возможность позвонить в милицию, я этого не сделала?
Подруга затаила обиду за то, что два дня я не желала ее
видеть, и даже обедать со мной не пошла, сославшись на срочную работу. После
обеда позвонил Глеб, голос его звучал как-то неуверенно, и я поспешно
заговорила о том, как счастлива его звонку и скорой возможности увидеться,
заливаясь краской стыда и радуясь, что он не может видеть меня в эту минуту.
После работы мы встретились.
– Не возражаешь, если мы заедем к Максиму? –
спросил Глеб. – Он звонил полчаса назад, это ненадолго.
– Не возражаю, – улыбнулась я. – Лишь бы он
был не против.
И мы поехали к Максиму. Жил он в новом коттеджном поселке.
Остановившись возле двухэтажного дома с низкой изгородью и зеленой лужайкой,
Глеб помог мне выйти из машины, и мы поднялись на крыльцо. Дверь открылась
раньше, чем Глеб успел позвонить. Максим Петрович предстал перед нами в полосатой
пижаме, волосы всклочены, глаза красные, словно он не спал трое суток. Глеб
взглянул на него с удивлением.
Увидев меня, Максим Петрович смешался, но, буркнув:
«Проходите», – пошире открыл дверь, пропуская нас в просторный холл. Мне
стало ясно, что мое присутствие здесь нежелательно. Однако Глеб вел себя так,
словно в поведении друга не видел ничего необычного.
– Подождите пару минут в гостиной, я переоденусь.
Максим ушел, оставив нас.
