Он прочитал, звонит:
– Нет, совершенно мне не нравится. Все, что касается эротических сцен – однообразно и скучно. В этом я больший специалист, чем Миллер, мне неинтересно. И потом: он постоянно употребляет это ужасное слово «вагина». Повсюду, куда не сунься по тексту – вагина, вагина, вагина… Так и хочется присвоить ему звание – «вагиновожатый».
Но когда Губерман вдруг открывает новое для себя имя, он способен говорить о книге долго, бескорыстно, упоенно и на мой ревнивый взгляд – неумеренно. Вообще, он из тех, кто способен влюбляться в литературное явление.
Звонит недавно, спрашивает – что поделываю. Говорю – читаю хорошую книжку. Он говорит – и я, знаешь, читаю хорошую книжку, Лоренса Дарелла. Я вошел в его «Александрийский квартет», и мне так хорошо в этом пространстве, вылезать не хочется!
– Ас возрастом понимаешь, что лучшее занятие в жизни – читать хорошие книжки, – подхватила я, как всегда не замечая, что доверчиво «подставляюсь». Реакция последовала незамедлительно.
– Конечно! – подхватил он. – Вот так задумываешься понемногу: хули мы с тобой столько времени потратили на то, чтобы их писать!
Вообще-то, его характер (он домосед) находится в постоянном противоречии с образом жизни (разъезды, выступления). Поэтому в те редкие дни и недели, когда удается отсиживаться дома, он требует, чтобы домашние его не трогали.
На днях жалуется, что Тата затеяла ремонт, и в доме нет житья. Впоследствии оказывается, что «ремонт» – это всего лишь побелка потолка в кухне. Но Игорь очень мрачен, и хает этот ремонт через каждое слово. Едем в их машине в гости к общей приятельнице, в Тель-Авив. Случайно заговорили о Толстом.
Игорь: – Кстати, уверен, что Толстой ушел из Ясной Поляны, потому что Софья Андреевна затеяла ремонт.
Боря говорит:
– А ты знаешь, что по пути на станцию он заехал в монастырь к сестре? Но не остался там.
Игорь подхватывает:
– Конечно, старик, не остался, потому что выяснилось, что и в монастыре тоже начинается ремонт!
Назад возвращаемся уже ночью. Шоссе на Иерусалим ярко и красиво освещено. И Тата говорит: «Я читала, что только Бельгия, как богатая страна, может позволить себе освещать по ночам дороги. И вот, Израиль, из всех стран, тоже – такое длинное шоссе… взял и осветил!»
– Или забыл выключить, – мрачно вставляет Игорь.
Он насмешлив, он опасен этой своей небрежностью обидной шутки, которую роняет, словно и сам не замечая.
Недавно, в буфете радио «Кол Исраэль» мы сидели после передачи небольшой компанией, зашел разговор о местных поэтах. Алла Нудельман проговорила: «N., конечно, графоман, но как он похож на Давида!»
– На какого Давида? – подозрительно щурясь, уточнил Игорь.
– На юного царя Давида.
– Ну, если и похож, то на промахнувшегося Давида, – отреагировал он мгновенно.
Его участие в беседе – независимо от числа беседующих – похоже на фокус. Одного его слова, одного, мимолетного замечания достаточно, чтобы тема разговора приобрела совершенно неожиданный поворот. Я наблюдала это много раз и до сих пор не понимаю – как он это делает.
На том же писательском семинаре сидим мы, несколько литераторов, после обеда, лениво перебрасываясь замечаниями. Георг Мордель рассказывает, как отдыхали они с женой на острове Мармарис… Как однажды вышли на пляж и увидели семью. Жена, муж и мальчик лет семи. Жена возлежала без бюстгальтера, но с огромным крестом промеж грудей. Услышав, как Мордели говорят между собой, женщина, ничуть не смутившись, воскликнула: «Вы говорите по-русски! А мы из Кривого Рога.»
После чего затеяла непринужденную беседу.
– Такая странная, – рассказывал Георг, – тут же муж, сын, а она – без бюстгальтера…
Игорь сказал:
– Может, в Кривом Роге исчезли из продажи бюстгальтеры?
Георг долго качал головой, приговаривая: – А муж-то, муж…
– А рог у него был кривой? – спросил Игорь. И все вдруг странно оживились, и беседа потекла совершенно по другому, малопристойному руслу.
Один наш общий знакомый, писатель-юморист, позвонил мне и предложил сюжет собственной драмы: два года он пребывал в глубочайшей депрессии, пока в одно несчастное утро не пошел вешаться, – в чуланчик, где стоят газовые баллоны. Встал на табурет и простоял так полтора часа с петлей на шее, не в силах оттолкнуть ногой табурет. Наконец, соседи, которые видели, как он прошел в чуланчик, обеспокоились, вошли и… Короче, отправили его в психушку… Откуда он мне, собственно, и звонил.
Под тяжелым впечатлением от разговора с бывшим юмористом я звоню Губерману и рассказываю все это. Вот мол, стоял полтора часа с петлей на шее, пока соседи не насторожились – видели, как он прошел в чуланчик с табуретом.
Игорь мгновенно перебивает:
– Они вошли и отняли табурет, потому что опознали в нем табурет тети Симы.
Переждал, как всегда, когда я нервно отхохочусь (естественно, я представила, как соседи выдирают табурет из-под ног заторможенного юмориста, и как тот повисает в петле), и закончил со вздохом:
– А что, это было бы вполне по-еврейски…
Вообще, к парадоксальным чертам еврейского национального характера он относится с философским смирением, с глубинным пониманием истоков, причин и следствий. И, конечно, с присущей его мировоззрению «беспощадностью любви», которая так шокирует и даже отталкивает людей недалеких… Однажды мы с ним обсуждали эту извечную еврейскую «жестоковыйность», извечную страсть к противостоянию, противоборству, и – национальное умение организовывать противоборство на ровном месте. В тот раз, помнится, обсуждали кого-то из наших именитых «отказников» да сионистов, тех, кто сидел по советским тюрьмам и лагерям, а приехав в Израиль, с не меньшим пылом включился в борьбу с местными властями. Они и между собой здесь воюют, создают разнообразные «русские» партии и радуют читателей газет яростными сварами и открытыми письмами друг другу, правительству и идеологическим противникам. Помню, я высказала предположение, что будучи во всем остальном вполне заурядными людьми, эти прославленные борцы с режимами отковали себе биографию именно вот этой неуемной еврейской жестоковыйностью.
– Да… – сказал Игорь задумчиво. – Генетическая потребность в борьбе. Причем, не в абы какой. Хотят, чтоб им бедро ломали… (он, конечно, имел в виду праотца Яакова, который с самим Богом боролся) – усмехнулся и добавил: – А никто не ломает!
*
В человеческих отношениях его отличает такая внутренняя свобода, что многие, кому приходится соприкасаться с ним, не в силах этой свободы ему простить. Ведь мало кто может позволить себе жить так, как хочется. А Губерман позволяет. Он, который постоянно хлопочет о судьбе рукописи какого-нибудь старого лагерника, устраивает благотворительный вечер, чтобы помочь деньгами какой-нибудь российской старушке, чьей-то позабытой вдове, дочери, внучке, – он, который, ни минуты не трясясь над своим литературным именем, может написать предисловие к книжке начинающего и никому не известного поэта, – он позволяет себе игнорировать торжественные банкеты, премьеры, презентации, высокопоставленные тусовки, личное приглашение на вечер известного писателя.
