– И тебе на меня плевать.
«Это тоже не смертельно», – подумала бы Мотя, если бы ей было дано.
Даша шаталась по улицам, исхоженным еще в младенчестве за ручку с Кирой Петровной, и снова злилась при виде все новых и новых чугунных оград во дворах, преграждавших дорогу. Они не давали подступиться к десяткам машин, но оправдывали свое существование пустующими крохотными игровыми площадками. Только на одной такой два мальчика неуверенно кружили возле какого-то сооружения, в чертежах призванного развивать детскую ловкость, но в металле предназначенного увеличивать детский травматизм. Четыре хмурых охранника в темных пиджаках колоннадой стояли немного поодаль. Однако и здесь водитель уже открывал дверцу «мерседеса», чтобы увезти ребятишек в более подходящее место. «В деревню, люди, все в деревню! – мысленно призывала Даша. – Там есть приусадебные участки. А городское личное пространство – ваша квартира, и только она. Все прочее – в общественном пользовании». Девушка считала, что имеет право ворчать. Ей приходилось идти от дома до своего БМВ целых четыреста метров. Машина за деньги отца жила на крытой стоянке, которая была врезана в середину длинного бульвара, разбивая его на две части. Из конца в конец тоже уже не прогуляешься, но ведь прогулка – это не выход старушки в магазин, не бег ребенка в школу, не торопливое движение взрослого в присутственное место.
За недорогим гастрономом, как-то уютно занявшим первый этаж доходного дома начала прошлого века, сохранился дворик из настоящих. Почтенные липы шелестели по весне о своем, о девичьем. Клумбы делали вид, будто тюльпаны и нарциссы распускаются на кустах пионов. В скамейках были целы все доски. Даша уселась и достала из сумки сигарету. Она почти не курила, просто утро из-за Эдварда и его друга выдалось невеселое. А дымить на ходу терпеть не могла. Это пятидесяти-шестидесятилетние тетки до сих пор что-то кому-то доказывали, запаливая «Мальборо», правда, уже не из красной, а из белой пачки – легкие – посреди улицы.
Из задних дверей магазина нескладный парнишка выкатил тележку с горой прохладительных напитков. По виду – старший школьник. Работал, наверное, подсобником часа по три-четыре в день. То ли нужда заставила, то ли мать кассир, чтобы на глазах был, а скорее всего правоохранители обязали, застукав с травкой. Как бы то ни было, колбасу, сыр, масло, икру, даже молочные продукты, у которых послезавтра кончается срок годности, разложили по своим сумкам матерые бабы. А мальчика осчастливили полуторалитровыми баллонами «Буратино» и «Колокольчика» с редким вкраплением маленьких бутылочек колы и банок «спрайта». Компания подростков, гомонившая чуть в стороне, окружила тележку. Вероятно, были приглашены на угощение. Рукопожатия, звучные хлопки по плечам, радостные возгласы. И пир начался. Сначала владелец шипучки веселился наравне со всеми. Но вскоре замолчал и начал присматриваться к халявщикам. Те выбирали колу и «спрайт», которых и так дали мало. Естественное поведение зверенышей, парень был одним из них и вел бы себя точно так же, но тут вдруг осознал – это его лимонад. Не исключено, что дома были младшие брат или сестра, тоже жаждущие не детсадовского «Колокольчика», а чего-то более престижного. Дерзкая ухмылка щедрого хозяина сменилась гримасой раздражения: он нахмурился и стал провожать взглядом каждую емкость. Вскоре в тележке громоздились только большие баллоны, все лучшее было, что называется, на руках. И обращались эти безответственные ручонки с его собственностью так, что Маугли на глазах превращался в человека. Ребята не допивали из откупоренной тары. Отхлебнув разок, они прицельно бросали банку «спрайта» в урну и хохотали при недолете. Или делали пару глотков, ставили колу на асфальт, сдирали крышку со взятой про запас второй бутылочки, прикладывались и тоже отставляли. Минут через десять компания шумно попрощалась с мальчишкой без единого слова благодарности и отвалила. Он, не убрав за друзьями, покатил тележку с остатками лимонада через двор к дому. Лицо было откровенно злое, во взгляде сквозила лютость.
Тот же вид собственницы, с добром которой неподобающе обращались легкомысленные твари, был и у Варвары. Только владела она не тележкой с «Буратино», а всем миром. И наблюдала за людским скотством не на задворках магазина, а из-за огромного полукруглого стола, заставленного средствами связи и множительной техникой, в общем холле агентства.
– Доброе утро! – заторопилась к ней с порога удивленная переводчица. – Ты уже при деле? Отлично!
– Привет. Девица, которую уволили, отказалась сегодня выходить на работу. Богатые все, храбрые, на трудовую книжку, стаж плевать. И я оказалась кстати.
– Видишь, повезло, – обрадовалась Даша.
– А ты разве не к девяти приходишь?
– По договоренности с консультантом. У меня ненормированный день, часто задерживаюсь допоздна.
– Понятно, – кивнула Варвара. – Ладно, трудись, я буду осваиваться.
– Удачи! – пожелала девушка, чувствуя себя доброй феей.
В старом анекдоте одна такая спрашивала, каково заветное желание нищего бродяги. Он отмахнулся: «А иди ты, фея, в задницу». Бедняжке пришлось исполнять. Но Даша таких грубых шуток не знала, поэтому чувство было радостным.
Вскоре явился Эдвард. Приятель был водворен в его квартиру. Проинструктирован на все случаи московской жизни, известные англичанину. После чего категорически отказался выходить на улицу без сопровождения, пообещал не умирать от голода до вечера и завалился спать.
– Как долго он прогостит? – спросила Даша.
– Неделю, – ответил довольный Эдвард. – Но не волнуйся, он быстро адаптируется.
– Я не за него волнуюсь.
– Меня он не стеснит и не обременит.
Только сновавшие мимо люди помешали девушке дать ему по уху. А через минуту она, вдохнув его родной запах и услышав любимый смех, забыла все свои претензии.
Друг и впрямь робел недолго. Уже на третий день ему понадобилось такси, чтобы не скучать в отсутствие Эдварда. Но к назначенному часу машина не появилась, и заказывавшая ее Даша вступила в нудные разборки с женщиной из парка: «Где мотор?» – «Едет». – «Где мотор?» – «Едет»… Наконец доехал. И уже водитель занялся русскоязычным приложением к клиенту: «Где ваш иностранец?» – «Вышел, ждите». – «Где ваш иностранец?» – «Вышел, ждите». – «Как он хоть выглядит?» Переводчица спросила у Эдварда и описала. «Да вот же этот олух, только что мимо меня проскользнул! Что делать?» – спросил шофер. «Попридержать язык в смысле олуха, – рассердилась Даша. – Ну окликните его как-нибудь, догоните, я уже звоню ему». Мужик заторопился и не сразу выключил телефон. Слышно было, как он, чертыхаясь, выбрался из машины и заорал: «Эй! Эй!» Дальше последовали три фразы, ловко составленные исключительно из слов на х, п, м, с, б, ё. Мобильник водилы отключился. «Дашенька, какие тебе, однако, мачо звонят», – хохотнул кто-то из близко сидевших рекламщиков. Она даже не улыбнулась: оператор сообщал, что аппарат абонента, то есть рассеянного приятеля Эдварда, вне зоны действия сети. Таксист связался с ней через полчаса: «Ваш тип скрылся в ресторанчике на углу, мы с метрдотелем его искали, звали, как в воду канул. Все, я уезжаю! Надоело! Хам какой!» – «Это он-то хам? Он вас сорок пять минут ждал! А если бы ему в аэропорт, если бы на самолет опаздывал?» – заступилась за англичанина переводчица. Все иноземцы становились какими-то ущербными на Руси, ей было их жалко. И не ей одной. Все снимаемые агентством квартиры в центре города убирала Мария, женщина лет шестидесяти. Зимой она ходила в старой, но очень качественной норковой шубе, говорила как кандидат филологических наук и наводила чистоту с такой добросовестностью, что жильцам хотелось вознаградить ее лично. Мило смущаясь, она брала конверты раз в одну-две недели и к праздникам у всех, кроме иностранцев. И говорила Даше, которая переводила их мольбы принять благодарность в виде нескольких купюр: «Я не могу, они такие несуразные, мне их жалко».
