Королева милостиво приняла письмо у стоявшего на коленях посланника и выслушала приветственные слова от имени московского царя Федора Ивановича.
Джером Горсей вкратце рассказал о царских пожалованиях лондонским купцам.
— Шесть тысяч фунтов — это недурно. Вот, милорды, поистине царский подарок от московского государя: купцы наши не заслужили этого. Но я надеюсь, что они лучше обойдутся с моим слугою Горсеем, чем с несчастным Баусом… Я прошу вас наблюдать, чтобы так было, — продолжала она, обратившись к лорду-казначею и Френсису Уолсингему.
Королева развернула царскую грамоту и, рассматривая в ней украшения и буквицы, спрашивала, как читать ту или другую букву.
— Я бы скоро выучилась читать по-русски, — сказала королева.
— Прекрасный язык, ваше величество, — похвалил Джером Горсей. — Самый богатый и изящный в мире.
— Замечательно! Вы, граф Эссекс, должны выучиться. Будете читать мне московские грамоты без переводчика…
— Слушаюсь, ваше величество, — наклонил голову граф.
— Ну, а где подарки? Вы можете встать с колен, мистер Горсей.
В эту минуту она услышала из толпы царедворцев восхваления:
— Как прекрасна сегодня королева!
— Она всегда прекрасна!
— Видеть королеву — райское блаженство, а быть без нее — адская мука.
— Страсть совсем одолевает, когда думаешь о ее прелести.
— В одном ее пальце больше красоты, чем во всех дамах французского двора.
— Но сегодня королева восхитительно выглядит.
Не пропустив мимо ушей ни одного замечания, королева сказала придворным:
— Вы можете быть свободными, господа… Вы, граф Эссекс, вы, Сокфильд, вы, сэр Уолсингем, и вы, Раули, останьтесь… — Она назвала еще несколько знатных имен.
Царедворцы молча покинули комнату. Королева отпустила большую часть приближенных, боясь, что они будут что-нибудь выпрашивать из присланного московским царем. Двенадцать служителей принесли подарки, положили у ног королевы, и Джером Горсей стал рассказывать о каждой вещи.
Сначала он показал королеве четыре штуки персидской золотой парчи и два дивных платья, шитых серебром, удивительной работы. Затем широкое парадное платье белой набивной ткани, на котором было изображено сияющее солнце в полном блеске.
Королева дотрагивалась рукой до всякого подарка. Ее руки были белы и красивы. Некоторые считали, что руки — самое ценное достояние королевы.
После платья ей показали изумительной работы турецкий ковер, четыре связки по сорок черных отборных соболей, две штуки шитых золотом материй. Королева вспотела от волнения, ощупывая и оглаживая золототканую одежду, а особенно меха черных соболей. Она велела развязать связки и осматривала каждую шкурку отдельно.
Наконец, позабавившись вдосталь, она сказала:
— Госпожа Скадмор и госпожа Редклиф, сложите эти вещи и унесите в мою кладовую.
— Ваше величество, — сказал Джером Горсей, — это еще не все. Соблаговолите посмотреть в окно.
На дворе королева увидела двух кречетов, свору собак, несколько выученных для охоты соколов и ястребов.
— Замечательно! Драгоценные, истинно царские подарки! — повторяла королева. — Приказываю тебе, лорд Кумберленд, взять на себя попечение о птицах и собаках и сообщать мне каждый день об их состоянии.
— Все это стоит, наверно, две тысячи фунтов, — сказал Джером Горсей. — Но было бы хорошо, если бы лондонские знатоки оценили меха и золотошвейные ткани, а сэр Кумберленд сказал бы свое слово об охотничьих птицах.
Королева Елизавета немного призадумалась.
— Нехорошо получилось, милорды. Прошлый раз царь Федор получил от меня скромные подарки. Я послала ему сто фунтов в золоте да еще мелкой монетой. Он вернул мне подарок, считая для себя бесчестным принять его. Понятно его неудовольствие. Меня подвел лорд-казначей, из-за него мне пришлось краснеть. В следующий раз надо послать ценный подарок. Какую-нибудь занятную вещь, которую в Московии не умеют делать.
Придворные, склонив голову, промолчали. Всем была известна скупость королевы Елизаветы, и лорд-казначей был совсем ни при чем.
— Ваше величество, — с низким поклоном нарушил молчание Френсис Уолсингем, — вам следовало бы наедине поговорить сегодня с господином Джеромом Горсеем. Он вам скажет много полезного. Я ручаюсь за его честность.
— Что ж, я готова. — Лицо королевы сразу изменилось, сделалось строгим. — Я хочу остаться одна, милорды, — обернулась она к окружавшей ее знати.
Комната совсем опустела. Около королевы остались Джером Горсей и лорд Френсис Уолсингем.
Только сейчас Горсей смог оглянуться по сторонам. В комнате, где происходил прием, потолок был отделан затейливыми узорами. Лепные украшения оттенялись позолотой. Стены украшены тканями с нарисованными на них яркими цветами.
— Господин Горсей скажет вам об истинном положении в Московском государстве, ваше величество, — поклонился лорд Уолсингем.
— Неужели наконец я услышу правду об этом невозможном государстве! — В голосе королевы слышалась легкая насмешка. — Господин Горсей, скажите еще раз, прав ли был мой посол Баус?
Королева удобно уселась в мягкое кресло.
— В основном не прав, ваше величество, он больше заботился о своих прибытках, а не о вашем достоинстве. Недаром Андрей Щелкалов, один из влиятельных секретарей, сказал, что господин Баус хочет нажиться на шкурах тех баранов, что давались ему каждый день для стола. Все его действия были оскорбительны для царского величества и наносили ущерб английским купцам… Когда он разорвал царскую грамоту и написал свое наглое письмо, мы думали, что всех английских купцов посадят в тюрьму. Хорошо, что письмо попало в руки Бориса Годунова и он не дал ему хода. Но я вам говорил об этом раньше, ваше величество.
— Я еще хочу знать о правителе Борисе Годунове. На самом ли деле он пользуется большим влиянием? Почему он хочет дать нам на сохранение свои богатства?
Джером Горсей подробно рассказал о Борисе Федоровиче, о его величии и мудром управлении, о царице, его сестре, о его властной супруге и о других вещах. За семнадцать лет пребывания в Москве он узнал многое. Королева внимательно слушала, не спуская глаз с посланника.
— Почему просимая им повивальная бабка просидела год в Вологде и так и не была представлена царице Орине? — спросила королева.
— Правитель Борис Федорович вряд ли хочет, чтобы у царя Федора Ивановича были дети, — вырвалось у Горсея.
— Почему?
Джером Горсей понял, что совершил ошибку, говорить об этом не следовало. Но отступать было поздно.
