— Я, конечно, не рассчитывал, что для меня заколют упитанного тельца, но даже ленивейший из людей способен изловить силками зайца. В здешних лесах я по дороге видел множество косуль.
Изумленный этими словами, за которые, ежели бы сказал их я, ждать бы мне страшной трепки если не за кощунство, то за дерзость, я осмелился спросить:
— Вы, рыцари Храма, по будням едите за вечерней трапезой зайца или косулю?
— За дневной тоже. Говядину или свинину. Кашки вроде этой не могут поддержать телесную крепость мужчины.
— Зато поддерживают крепость душевную, — тоже шепотом возразил брат, сидевший по другую сторону от него.
Гийом отодвинул свою миску, оставив кашу почти нетронутой. Лишь богачи или глупцы отвергают пищу.
— Против сарацин сражаются не души, а тела, — произнес он.
После трапезы орденский устав предписывал братии вернуться в часовню для исповеди, а затем разойтись по своим кельям и молиться в одиночестве перед повечерием
[27]
. На меня же было наложено послушание работать в маленькой счетной келье при ризнице. Близилась пора сбора урожая маслин, и мне надлежало рассчитать, сколько boissel
[28]
масла останется после выжимки для продажи. Я уже совершил расчет на грифельной доске и намеревался перенести его на вечный пергамент из овечьей кожи, как увидел пред собою Гийома.
Он улыбнулся мне во весь рот, полный прекрасных зубов, зашел за спину и заглянул через плечо.
— Эти значки неверных. Ты их понимаешь?
Я кивнул и спросил:
— А вы разве не понимаете?
Он вновь посмотрел на цифры, потом еще раз, склонил голову, нахмурился и ответил:
— Рыцарю нет нужды разбираться в буквах или цифрах. Это дело священников и монахов.
— Но ведь вы же входите в монашеский орден.
— Верно, только орден у нас особый. — Он снова рассмеялся. — Ты же заметил, что я не ношу власяницы и рясы, которые гнусно смердят и полны вшей. Я искупался, дабы смыть дорожную пыль. Рыцари Храма живут совсем не так, как прочие монахи.
— Вы, как я слышал, не соблюдаете завета Господа нашего насчет того, чтобы подставлять вторую щеку, — сказал я с неведомой мне дотоле смелостью.
— Я не верую еще и в то, что кроткие наследуют землю, как и в то, что Господь наш когда-нибудь говорил такое. Это лицемерие, ложная догма, выдуманная для того, чтобы держать сервов и вассалов в покорности.
От такого разговора я не на шутку встревожился, поскольку слова эти уже граничили с ересью. Но ведь произносил их рыцарь, на шее которого красовалось зримое доказательство того, что он ревностно служит Церкви и папе.
— Смирение — один из основных обетов нашего ордена, — сказал я.
— Без него начнется хаос, — ответствовал он. — Если армия будет выполнять сразу два приказа, быть ей разгромленной. Но я-то отрицаю кротость, а не смирение.
После этого уточнения мне стало чуть поспокойнее.
— Ты только цифры знаешь или записанные слова тоже можешь разобрать?
— Могу, если написано на латыни или по-франкски и большими буквами, — скромно признался я.
Он, похоже, задумался ненадолго, а потом вновь заговорил:
— Ты уже принял здесь постриг?
Я и представить себе не мог, зачем ему понадобилось это знать, но честно ответил:
— Еще нет.
— Такие люди, как ты, нужны моему ордену.
Я совсем растерялся:
— Но я не из благородного сословия, посему оружием вовсе не владею.
— Ты не понимаешь. Каждому рыцарю требуется эконом. В любом храме должны быть люди, способные считать деньги и имущество, умеющие что угодно записать и прочитать. На это место ты сгодишься, я уверен. Поехали со мною в Бургундию!
Столь же невероятным показалось бы мне предложение отправиться с ним на Луну. Мне в жизни не доводилось удаляться более чем на день пешего пути от того места, где проходила наша беседа.
— Не могу, — ответил я. — Ведь я нужен здесь моим братьям, чтобы они могли трудиться во имя Господне.
Не скажу, что улыбка, искривившая его губы, была такой уж благочестивой.
— Меня учили, что Бог, как правило, получает все, что Ему угодно, и не слишком нуждается в людской помощи. Я предлагаю тебе пищу три раза в день, причем дважды — мясо. Ты никогда больше не почувствуешь голода. Спать будешь в чистой постели, носить выстиранные одежды, а не это пристанище для полчищ блох, вшей и клопов. Станешь считать такие числа, о коих ныне и помыслить не способен. Но, если хочешь, можешь остаться здесь, сделаться тупым, грязным и голодным, уподобиться бессловесной скотине. Что так, что этак, ты все равно будешь служить Богу, уж будь спокоен.
Господь на некоторое время лишил меня дара речи. Я не мог ничего ответить. Догадайся я помолиться, попросить Всевышнего наставить меня и указать мне путь, то понял бы Его подсказку: откажись, останься. Но мне, как и почти любому отроку, мысль о роскошной жизни вскружила голову.
— Я уеду сразу после Prime
[29]
, — сказал Гийом де Пуатье. — Даже лица умывать не стану, отправлюсь до свету, во славу Господа. Можешь поехать на осле моего оруженосца или остаться здесь, служить Господу незаметно, ничтожными делами.
На следующее утро я покинул тот единственный дом, который помнил в своей жизни, келью столь тесную, что туда только-только помещался соломенный тюфяк, и столь низкую, что я не мог разогнуться там во весь рост
[30]
. Поелику бедность входила в число обетов, приносимых бенедиктинцами, я не взял с собою ничего, кроме грубой рясы, в коей ходил, и мириадов насекомых, в ней обитавших. Ох, что бы мне выбрать и дальше терпеть ту ничтожную жизнь, к коей я успел привыкнуть!
Часть вторая
Глава 1
Даллас, Техас. На следующий день
Лэнг терпеть не мог авиаперелетов. Будучи пристегнутым ремнями к креслу в самолете, он чувствовал себя совершенно беспомощным и лишенным возможности хоть как-то на что-то повлиять.
