Я возвращалась домой, ухмыляясь над словами Марго, но, если
честно, в душе шевелилось сомнение. Отец намекал на некую семейную тайну. И
вдруг Марго предлагает моему вниманию целый клубок загадок. Папа расспрашивал
ее о своей матери, но, скорее всего, интересовал его отец. Хотя Марго могла
присочинить кое-что, однако вопрос все-таки остался: был ли инвалид, за
которого вышла замуж моя бабка, в действительности моим дедом или отец ее
ребенка кто-то другой? Установить это сейчас, когда, за исключением Марго, не
осталось ни одного свидетеля тех событий, а Марго – свидетель весьма
ненадежный, по моему мнению, совершенно невозможно. Хотя… если отец
заинтересовался своим происхождением, этому должна быть причина, вдруг какие-то
документы действительно попали ему в руки? То, что бабуля была какой-нибудь
графиней и скрывалась от НКВД, мне казалось глупостью, и причину такого своего
отношения к этой идее я предельно ясно изложила Марго. Допустим, в сорок пятом
ей следовало опасаться, и даже в семидесятых разумней, с ее точки зрения, было
помалкивать, но не через тридцать же лет, когда умерла моя бабка. В конце
двадцатого века дворяне, репрессированные и диссиденты всех мастей вошли в моду,
так что скрываться ей не было ни малейшего смысла. Да она просто обязана была
рассказать мне все, раз мы вдвоем читали «Графа Монте-Кристо» и обливались
слезами над его историей. Вот тут бы бабуле кстати вспомнить о своей
собственной драматической судьбе. Но ничего подобного, из нее слово клещами
нельзя было вытащить, я имею в виду то, что старушка терпеть не могла
воспоминания. Об отце, его детстве, юности рассказывала охотно, как большинство
матерей, а вот о собственном детстве и юности – ни словечка. Вообще все её
рассказы относились к тем временам, когда она уже жила в нашем городе, и я,
если честно, понятия не имела, что родилась она вовсе не здесь, а где-то под
Воронежем, об этом мне рассказал отец уже после ее смерти. У меня создалось
впечатление, что и он тогда впервые узнал об этом. Очень заманчиво поверить,
что все упирается в ее происхождение. В самом деле, удобная версия, но мой
разум протестовал. Опять же, как связать семейную тайну и гибель папы?
Допустим, он узнал нечто, показавшееся ему странным, усомнился в том, что его
отец по документам является его биологическим отцом, дальше – больше, и всплыла
семейная тайна, но что за тайна такая, за которую и через шестьдесят лет
убивают? Если верить Марго, во время войны бабка оказалась в Воронеже, который
вскоре заняли немцы. Допустим, бабуля не успела уйти из города, как она
рассказывала Марго. Из уроков истории я помню, что бои за Воронеж были
страшные, мало чем уступая битве под Сталинградом. Перед тем как покинуть
город, немцы погнали под угрозой расстрела все население в глубь оккупированной
ими территории, многие оказались на работах в Германии, в лагерях, в общем,
судьба их сложилась трагически. Советские войска вошли в пустой город, хотя это
был уже не город, а развалины. Бабке удалось избежать угона в рабство. Что ж,
вполне вероятно. Ведь не каждый подвал немцы проверяли, в конце концов. К тому
же всегда есть место случайностям. К тем, кто оказывался на оккупированной
территории, наши власти относились с подозрением, и следующим местом их жительства
вполне мог стать лагерь, уже советский. Вот и причина бабкиной скрытности в
сорок пятом. Но через двадцать лет это уже вряд ли имело значение. А если
документы у нее и впрямь были поддельные? Тогда был повод помалкивать и через
двадцать лет. И тут в голову пришла и вовсе неприятная мысль. Срок давности не
распространялся на нацистских преступников. Я даже замерла на месте, обдумывая
эту мысль. Бабуле было двадцать с небольшим, к тому же представить ее в роли
злодейки-преступницы – это выше моих сил. Нет, нет и еще раз нет. Пусть лучше
будет графиней, живущей по чужому паспорту.
А в следующий миг я испытала настоящий шок, потому что из
глубин памяти возник эпизод: мне лет семь, мы с бабушкой поехали из Питера в
Ригу. Взглянули на все достопримечательности, которые этого заслуживали, а
потом она предложила просто погулять по городу. Мне хотелось покататься на
качелях, но бабка, не обращая внимания на мои просьбы, шла все быстрее, словно
впереди было нечто такое, что притягивало ее как магнит, а потом мы оказались
перед двухэтажным домом с красивой дверью, почему-то в моей памяти осталась
лишь эта дверь. Бабка, прижав меня к себе, смотрела на этот дом, и я с
удивлением поняла, что она плачет. Моя бабуля плачет. Это было до того странно,
даже невероятно, что я до смерти перепугалась, потому что до той поры плачущей
или просто жалующейся никогда ее не видела. Я отчаянно заревела, бабуля
принялась меня утешать и сказала:
– Ты только никому не говори.
– О чем? – не поняла я.
– Что мы с тобой здесь были. Никому, даже папе, поняла?
Это будет нашей с тобой тайной.
– Не скажу, если ты мне объяснишь, почему ты плакала. –
Наверное, я была не очень покладистым ребенком.
Бабка кивнула.
– Здесь когда-то жили люди, которых я очень любила.
– Жили? – переспросила я. – А где они сейчас?
– Их всех убили на войне…
– Я никому не скажу, – клятвенно пообещала я и в самом
деле никому ни словом не обмолвилась, мало того, я совершенно забыла об этом
случае. А ведь в догадках Марго что-то есть, была, была у бабки тайна.
Я побрела по улице, качая головой точно в досаде. После того
как Морозов сообщил мне о папке, которую видел в руках у отца и которая после
его смерти исчезла из сейфа, я склонялась к мысли, что гибель папы напрямую
связана с его делами, о которых Морозов не знал или предпочитал молчать. Долги,
появление компаньона, на которого отец переписал офис, лишь укрепили меня в
этом мнении. Возможно, отец действительно связался не с теми людьми… Но теперь
я уже не знала, что и думать. Конечно, очень хотелось поддаться соблазну и
вообразить что-то драматическое, выстроив цепочку: бабулино появление здесь в
конце войны, люди в лодке, говорившие по-немецки в Венеции…
На ум сразу пришел фон Ланц, о котором предупредил меня
папа. Допустим, он семейный враг. Если он преследовал бабку и благодаря его
проискам она вынуждена была скрываться, ему уже ближе к девяноста, в таком
возрасте следует забыть старые распри. Хотя вряд ли отец имел в виду
девяностолетнего старца, говоря о том, что он способен появиться в моем
окружении. Может, вражда переходит по наследству?
Я могу сколько угодно ломать голову, толку от этого не будет
никакого. Вот если бы найти ту папку… Я пообещала себе поговорить с Музой еще
раз и постараться добиться ее откровенности.
– Это ты? – крикнула Муза из кухни, как только я вошла
в квартиру.
– Да, – я направилась к ней.
С сиротским видом Муза стояла возле плиты и тыкала вилкой в
кастрюлю, которая стояла на конфорке.
