Я остановилась в центральном проходе и прислушалась.
Это место было наполнено такой совершенной тишиной, какая бывает только в церквях — такой обширной, бесконечной и громкой, что ушам больно.
Может, это плач мертвых, лежащих в стенах и склепе подо мной? Лежат ли они и ждут, как однажды сказала мне Даффи, ночного гостя, чтобы схватить его и уволочь в гроб, где будут пережевывать его кости до Страшного суда, а потом выплюнут их и поспешат на небеса?
Прекрати, Флавия, — одернула я себя.
Почему я позволяю такой чепухе заполнять свой мозг? Я уже была тут ночью и не видела ничего хуже мисс Танти.
Мисс Танти и Синтии Ричардсон.
Если подумать, то Святой Танкред — почти такое же суетливое местечко, как вокзал Виктория в середине дня.
Поезд на небо.
Прекрати, Флавия!
Медленно я двигалась по проходу — шаг за шагом.
Потом внезапно в моих мыслях возникла Даффи, видимо, чтобы составить мне компанию, она шла рядом и пела торжественным замогильным голосом: «Поговорим о могилах, о червях и эпитафиях»…
Прекрати, Флавия! Прекрати это немедленно!
Если мне повезет, я управлюсь за пару минут. Пару минут до того как…
Что-то скрипнуло.
Что-то деревянное, судя по звуку.
Я застыла.
Прислушалась.
Ничего.
Чепуха, — подумала я. Кроме камней в старых церквях полно дуба и тиса. Деревянные планки потолка, выгнувшиеся над моей головой, скамьи, кафедра, перила — все они когда-то были деревьями в английском лесу. Когда-то они все были живыми, и до сих пор были живы, устраиваясь поудобнее, растягивая мышцы во сне.
По проходу я дошла до органа, не осмеливаясь поднять луч фонаря, чтобы проверить, капает ли еще со святого Танкреда.
Сквозь окна под углом проникали разноцветные лучи лунного света, из-за чего тени казались еще более густыми.
Вот я достигла органа, его три клавиатуры поблескивали в темноте, словно три ряда зубов.
Что-то скрипнуло. Опять.
Или это что-то другое?
Я повела лучом фонарика, и из мрака мне подмигнул резной деревянный чертенок.
Я прижалась ухом к деревянной панели и прислушалась, но из внутренностей органа не доносилось ни малейшего звука.
Повернула чертенка, ухватив его за пухлые щечки, — и панель отъехала.
Я ступила внутрь.
Вот и снова я здесь. В том самом месте, где умер мистер Колликут и где, если только я, к прискорбию своему, не ошибаюсь, он спрятал «Сердце Люцифера».
Это был просто вопрос выстраивания фактов в правильном порядке, словно нанизывание жемчужин на нитку. Как только я это сделала, ответ пришел сам собой. Я едва могла дождаться возможности объяснить все инспектору Хьюитту — в качестве жеста доброй воли преподнести ему развязку на блюдечке с голубой каемочкой.
Конечно же, он поделится подробностями со своей женой Антигоной, она сразу же мне позвонит и снова пригласит на чай, несмотря на мои былые социальные промахи.
Она скажет пару слов о том, как блестяще я все решила, а я отвечу, что это мелочи.
Вокруг меня вздымались трубы органа — такое ощущение, что их тысячи, они ряд за рядом окружали меня горными пиками из олова и дерева.
У каждой трубы было входное отверстие, горизонтальная узкая прорезь внизу, через которую она издавала звуки, и я была уверена, что именно там мистер Колликут спрятал Сердце Люцифера.
Вопрос заключался вот в чем: в какой именно трубе?
Я провела часы, сидя рядом с Фели на органной скамье и наблюдая, как она переключает регистры, благодаря которым звучит орган: либлих бурдон, гайген принципал, контрафагот, гемсхорн, вокс селесте, салисет, дульсиана, либлих гедакт.
В каком из них мистер Колликут спрятал Сердце Люцифера?
Как ни странно, именно склад ненужных труб в его спальне натолкнул меня на эту мысль.
Где бы органист спрятал бриллиант?
Это загадка, и как в любой загадке, ответ, когда ты его находишь, до смешного очевиден.
В гемсхорне!
[55]
Фели однажды объяснила, что трубы регистра гемсхорн должны звучать, как флейты, сделанные из рогов животных, — они напоминали мне духовые трубки пигмеев.
Их, должно быть, дюжины две, ранжированных по длине от нескольких футов до пары дюймов. Самые маленькие слишком малы, чтобы спрятать хоть что-то, их прорези слишком узки, чтобы внутрь можно было что-то просунуть.
Я решила начать с самой большой трубы.
Я засунула два пальца в ее металлический рот и поводила ими верх-вниз — над и под отверстием.
Внутренность трубы была гладкой, словно жестяная банка из-под чая.
Хорошо, перейдем к следующей.
За работой я не могла сдержать улыбку. Уже несколько недель Фели жаловалась, что орган расстроен, но она ошибочно винила в этом погоду.
Но я знала, в чем дело.
Кто бы мог предположить, что спрятанный бриллиант встанет комом в горле у старого усталого инструмента.
Флавия де Люс, вот кто!
— Флавия, ах ты шельма, — прошептала я, засовывая два пальца в отверстие следующей трубы.
Неписаный закон вселенной гласит, что то, что ты ищешь, всегда оказывается в последнем месте, куда ты заглянешь. Он относится ко всему в жизни — от потерянных носков до поставленных не туда ядов, и само собой, он сработал и в данном случае.
Единственной трубой среди гемсхорнов, которую я еще не проверила, была самая большая и самая последняя, находящаяся дальше всего от отодвигающейся панели, через которую я вошла внутрь органа.
Я хорошенько вытянулась, чтобы добраться до нее, молча помолилась — и сунула руку в отверстие.
Мои пальцы что-то нащупали!
В трубе был какой-то комок — что-то высохшее, вроде окаменевшего чернослива.
Я ощупала эту штуку, аккуратно изучая кончиками пальцев ее размеры и очертания.
Размером она была, вероятно, с лесной орех, и на ощупь такая же.
Я пошевелила эту штуку, и с глухим щелчком она освободилась и упала мне в ладонь.
Осторожно, — подумала я. — Не дай ей упасть в трубу.
Я медленно и аккуратно потащила эту штуку к отверстию, и наконец она оказалась в свете фонарика.
Какое горькое разочарование!
