Я не успела ответить на этот вопрос, но уже вижу свою
комнату в огромной гулкой квартире, где всегда царит тишина, дверь открывается,
и входит Дед. Как всегда, с игрушкой для меня. Я с визгом кидаюсь ему на шею.
Благодаря ему мое детство можно назвать абсолютно счастливым. А потом… я
понятия не имела, что со мной происходит, да и где мне было понять. Мне
казалось, что все как прежде, мой обожаемый дядя Игорь рядом, значит, желать
больше нечего. И я по-прежнему висну у него на шее, когда он приходит в наш
дом, а потом устраиваюсь на его коленях, тормошу, дергаю за уши, целую в губы и
шепчу свои глупые секреты. Когда, в какой момент мы переступили опасную черту?
То есть Дед переступать ее вряд ли собирался. И вот он уже смущается, когда я плюхаюсь
к нему на колени, и спешит посадить меня рядом. И вновь смущение на его лице, а
я прижимаюсь к нему, кладу его руки себе на плечи и не понимаю, почему он, как
прежде, не ложится рядом, чтобы почитать мне книжку на ночь. Что он тогда
чувствовал? Вину? Наверное. Вчерашняя девочка, которую он боготворил,
становилась взрослой… Он искренне хотел быть мне отцом. Не замечал перемен во
мне или все-таки замечал, но не решался в этом себе признаться. А я все чаще
мысленно называла его Игорь, забывая о слове «дядя». Становясь все
требовательней, все настойчивей, не желая ни с кем его делить, и в этом чувстве
собственницы все меньше было от ребенка и все больше от женщины.
А потом был день рождения отца, и Дед пришел к нам со своей
подругой. Они стояли рядом такие красивые, счастливые, и я сразу возненавидела
эту женщину. Возненавидела, увидела в ней соперницу, еще не понимая, не умея
самой себе объяснить, что происходит. Возненавидела и готова была убить ее. Я
закатила страшную истерику, со слезами, бессвязными криками. Истерику, которая
удивила всех, кроме Деда. Только он все понял. Понял, потому что чувствовал то
же, что и я.
И все-таки он пытался бороться. С моей детской влюбленностью
и своей собственной страстью, которую считал постыдной. Страстью к ребенку, выросшему
на его глазах. Он боялся прикоснуться ко мне и не мог противиться желанию
обнять меня. Мучился и надеялся, что справится. А я требовала его любви, его
заботы, и он не умел отказать, и все его старания в результате были напрасны, и
надежды лопались как мыльные пузыри.
Мое поведение в день своего рождения отец списал на
переходный возраст, он никогда не знал наверняка, как следует вести себя со
мной, был излишне суров и уж точно не готов к совместному существованию с
повзрослевшей дочерью. Он приказал мне уйти в свою комнату и подумать как
следует о своем поведении. Я отправилась и безвылазно провела там неделю. Отец
счел это возмутительным, не разговаривал со мной и даже не навещал, искренне
полагая, что только так можно справиться с моим упрямством, а я лежала пластом,
разглядывая потолок, абсолютно уверенная, что жизнь моя кончена, ведь свою
жизнь я мыслила только рядом с Дедом… Впрочем, тогда он был значительно моложе,
и никому не приходило в голову называть его так. В детстве я часто жалела, что не
он мой отец, а в ту неделю добровольного заточения эта мысль показалась мне
ужасной, и я возблагодарила бога, что это не так.
Мне недавно исполнилось шестнадцать, я вовсю читала любовные
романы и искренне считала: я знаю все о взаимоотношениях мужчины и женщины. И в
своих мечтах я видела одно и то же: вот Дед подходит ко мне, касается руками
моих плеч, а потом целует. Но совсем не так, как в действительности. Одна и та
же любовная сцена в моем воображении прокручивалась сотню раз, и я вязла в
своих мечтах, как муха в варенье, и изводила себя мыслями: все, о чем я мечтаю,
он проделывает с другими женщинами, а я так и умру, не узнав, что значит
принадлежать ему. Не знаю, как долго продлилось бы мое затворничество, вышла бы
я на свет божий через несколько дней или в припадке юношеского отчаяния вскрыла
бы себе вены, но Дед, обеспокоенный моим поведением, вдруг появился в комнате.
А я, увидев его, испуганно заревела, с ужасом поняв: моим мечтам не суждено
сбыться.
Он сел на кровать, приподнял меня за плечи и прижал к себе.
– Все будет хорошо, – сказал тихо.
Кого он тогда уговаривал?
– Нет, – покачала я головой.
– Поверь мне, все будет хорошо. Я тебя очень люблю.
Больше всего на свете.
И от этих его слов я заревела еще отчаяннее, потому что
понимала: мы имеем в виду разную любовь.
– Ты самая красивая, самая, самая, самая…
– Нет. Я мерзкая, я… если бы ты знал, о чем я думаю, ты
бы…
– Ты ни в чем не виновата, – испуганно прошептал
он, все крепче прижимая меня к груди. – Обещай мне, что не будешь думать о
себе плохо. Ты сейчас встанешь, выйдешь из комнаты, попросишь прощения у папы и
никогда больше не будешь плакать. Твои красивые глазки совсем опухли от слез.
Он улыбнулся, поцеловал меня в висок, и мы вместе пошли к
моему отцу. И, спотыкаясь на каждом слове, я пробормотала извинения и заверила,
что никогда больше не буду так себя вести.
– Имей в виду, твои истерики на меня не
действуют, – сурово ответил отец.
Я вышла из его кабинета, Дед остался там, и я слышала, как
он, понизив голос, выговаривал моему отцу:
– Сережа, так нельзя. Она девочка, а ты ведешь себя с
ней, точно она новобранец.
– По-твоему, я должен потакать ей?
– Не потакать, просто попытаться понять…
– Господи, Игорь, да что там понимать? Ты избаловал
девчонку, и вот результат: она вообразила, будто в мире существуют только ее
желания, ее прихоти. Скажи на милость, что на нее нашло, с какой стати она
закатила истерику?
Дед мог бы просветить его на сей счет, но делать этого не
стал. В тот момент отца я почти ненавидела, хоть и не могла понять причину
своей ненависти. Впрочем, я тогда готова была возненавидеть весь свет.
Сколько себя помню, я росла среди мужчин. Военный городок,
замкнутый мир за высокими стенами, пропуска, шлагбаумы, бесконечные «слушаюсь»
и «так точно». Командовал здесь мой отец. Он был человеком, которого следовало
слушать и бояться. Женщин в семье не было. Я даже не уверена, имелись ли у него
какие-то привязанности. Вообразить его рядом с женщиной мне не хватало фантазии.
Забавно, но именно Дед, когда мне было лет четырнадцать, впервые заговорил со
мной о вопросах, которые обычно обсуждают матери с дочерьми-подростками,
справедливо полагая, что моему отцу такое не придет в голову. В сущности, в то
время Дед был очень одинок. И я стала средоточием всех его чувств.
Нерастраченной родительской любви и нежности. И эти годы он, как и я, наверное,
был счастлив. Пока мы оба не угодили в капкан.
