– Виноват.
– Нет! Нет! Я не…
Он вскочил, раскидывая ветки лежанки. Геральт сидел рядом,
растирая лицо. От него шел аромат мыла.
– Не виноват? – холодно спросил он. –
Интересно, что тебе приснилось? Что ты – лягушка? Успокойся. Ты не лягушка. Что
ты – олух? Ну в таком случае это мог быть провидческий сон.
Лютик оглянулся. Они были на поляне совершенно одни.
– Где она… Где они все?
– На опушке. Собирайся. Тебе пора.
– Геральт, я только что разговаривал с дриадой. Она
говорила на всеобщем без всякого акцента и сказала мне…
– Ни одна из этой группы не говорит на всеобщем без
акцента. Тебе приснилось, Лютик. Это Брокилон. Тут многое может присниться.
На опушке их ожидала одинокая дриада. Лютик узнал ее сразу –
это была та, с зеленоватыми волосами, которая ночью приносила им свет и
уговаривала его спеть еще. Дриада подняла правую руку, приказывая остановиться.
Левой она держала лук со стрелой на тетиве. Ведьмак крепко сжал трубадуру руку.
– Что-то случилось? – шепнул Лютик.
– Да. Стой тихо, не шевелись.
Плотный туман, заполняющий пойму Ленточки, заглушал голоса и
звуки, но не настолько, чтобы Лютик не услышал плеск воды и похрапывание
лошадей. Реку переходили конные.
– Эльфы, – догадался он. – Скоя’таэли? Бегут
в Брокилон, верно? Целая бригада…
– Нет, – проворчал Геральт, всматриваясь в туман.
Поэт знал, что зрение и слух ведьмака невероятно чувствительны, но не мог
угадать, оценивает ли он сейчас слухом или же зрением. – Не бригада. То,
что осталось от бригады. Пятеро или шестеро конных, три лошади без седоков.
Стой здесь, Лютик. Я иду туда.
– Gar’ean, – предостерегла зеленоволосая дриада,
поднимая лук. – N’te va, Gwynbleidd! Ki’rin!
– Thaess aep, Fauve, – неожиданно резко ответил
ведьмак. – M’aespar que va’en ell’ea? Пожалуйста, стреляй. А если нет, то
замолчи и не думай меня запугать, потому что меня запугать нельзя. Я должен
поговорить с Мильвой Барринг и поговорю, независимо от того, нравится тебе это
или нет. Останься, Лютик.
Дриада опустила голову. Лук тоже.
Из тумана проступили девять лошадей, и Лютик увидел, что
действительно только на шести из них сидели наездники. Заметил он и фигурки
дриад, появившихся из зарослей и направлявшихся навстречу, заметил, что трем наездникам
пришлось помогать слезть с лошадей и поддержать, чтобы они могли дойти до
спасительных деревьев Брокилона. Другие дриады, словно привидения, промчались
по бурелому и береговому откосу и исчезли во мгле, затягивающей Ленточку. С
противоположного берега раздался крик, ржание, плеск воды. Поэту почудилось,
что он слышит свист стрел. Впрочем, уверен он не был.
– За ними гнались… – проворчал он.
Фаувэ повернулась, держа руку на луке седла.
– Ты петь такая песня, taedh, – проворчала
она. – N’te ch’aent a’minne, не о Эттариэль. Любить – нет. Время – нет
любить. Теперь время – убивать, да. Такая песня – да!
– Я, – пробормотал он, – не виноват в том,
что творится…
Дриада минуту помолчала, глядя в сторону, потом быстро
проговорила:
– Я – нет тоже. – И быстро скрылась в чаще.
Ведьмак вернулся примерно через час. Привел двух оседланных
лошадей – Пегаса и гнедую кобылу. На чепраке кобылы видны были следы крови.
– Это лошадь эльфов, верно? Тех, что перешли реку?
– Да, – ответил Геральт. Лицо и голос у него были
чужие и незнакомые. – Это кобыла эльфов. Однако временно она послужит мне.
А представится случай – обменяю на коня, который умеет нести раненого, а если
раненый упадет, останется рядом с ним. Кобылу этому явно не научили.
– Уезжаем?
– Уезжаешь ты. – Ведьмак кинул поэту поводья
Пегаса. – Ну бывай, Лютик. Дриады проводят тебя версты три вверх по
течению, чтобы ты не налетел на солдат из Бругге, которые, вероятно, все еще
крутятся на том берегу.
– А ты? Остаешься?
– Нет. Не остаюсь.
– Узнал что-то от «белок»? О Цири, да?
– Бывай, Лютик.
– Геральт… Послушай…
– Что мне слушать? – крикнул ведьмак и вдруг
осекся. – Ведь я ее… Я же не могу оставить ее на произвол судьбы. Она
совсем одна. Ей нельзя быть одной, Лютик. Ты этого не поймешь. Никто этого не
поймет, но я-то знаю. Если она будет одинока, с ней случится то же, что
когда-то… Что когда-то случилось со мной… Ты этого не поймешь…
– Я понимаю. И поэтому еду с тобой.
– Да ты спятил! Знаешь, куда я еду?
– Знаю. Геральт, я… Я не сказал тебе всего… Я чувствую
свою вину. Я не сделал ничего. Не знал, как следует поступить… Но теперь знаю.
Я хочу поехать с тобой. Сопровождать тебя. Я не сказал тебе… о Цири, о слухах,
которые кружат. Я встретил знакомых из Ковира, а те, в свою очередь, слышали
сообщения послов, которые вернулись из Нильфгаарда… Догадываюсь, что эти слухи
могли дойти даже до «белок» и ты уже все узнал от тех эльфов, которые перешли
через Ленточку. Но позволь… мне… мне самому рассказать тебе…
Ведьмак долго молчал, безвольно опустив руки, наконец сказал
изменившимся голосом:
– Прыгай в седло. Расскажешь по дороге.
В то утро во дворце Лок Грим, летней резиденции императора,
царило необычное оживление. Тем более необычное, что всякие оживления,
возбуждения и волнения были абсолютно не в обычаях нильфгаардской знати, а
проявление беспокойства либо любопытства считалось признаком незрелости. Такое
поведение нильфгаардскими вельможами почиталось столь предосудительным и
недостойным, что выказывать оживление или возбуждение стыдилась даже недозрелая
молодежь, от которой, кстати, мало кто ожидал приличного поведения.
Однако в то утро в Лок Гриме молодежи не было. Молодежи
нечего было искать в Лок Гриме. Гигантскую тронную залу дворца заполняли
серьезные и строгие аристократы, рыцари и дворяне, все как на подбор затянутые
в черную придворную одежду, оживляемую лишь белизной брыжей и манжет. Мужчин
сопровождали немногочисленные, но столь же серьезные и строгие дамы, которым
традиция разрешала освежить чернь одежд минимумом скромной бижутерии. Все прикидывались
благопристойными, благовоспитанными, серьезными и строгими. А меж тем были
невероятно возбуждены.
– Говорят, она некрасива. Худа и некрасива.
