Эми он ничего про это не говорил, однако с радостью поверял бы ей все свои горести, выкажи она хоть малейший интерес. Но она не задавала вопросов о его прошлом и ни слова не говорила о своем. Голос ее, ее тело, ее запах были теперь знакомы Нийлу нисколько не меньше, чем его собственные, но, по существу, он знал о ней сейчас не больше, чем когда она впервые появилась на берегу. Она не желала получать никаких вспомоществований от благотворительных организаций. «Мне вовсе не хочется, чтобы проныры из министерства здравоохранения и соцобеспечения совали сюда нос, пытаясь выяснить, не спим ли мы вместе», — говорила она. Нийл соглашался. Ему тоже не хотелось. Но ради Тимми, думал он, все-таки стоило бы получить то, что ей могли предложить. Денег он ей не давал, но питались они на его счет, и это было вовсе не так уж легко: университетский грант таял с невероятной быстротой. Никто ее не навещал, никто не звонил. Иногда ей приходили открытки, обычно с видами Лондона и ничего не значащим текстом. Насколько он знал, она на них не отвечала.
Между ними так мало было общего. Периодически она помогала ему с делами НПА, но он не мог с уверенностью сказать, насколько глубоко она сочувствует его делу. Однако он знал, что его пацифизм она считает глупостью. Вспомнить хотя бы их разговор сегодня утром…
— Слушай, если я живу по соседству с врагом, у которого имеется нож, ружье и пулемет, а у меня все это тоже есть, я вовсе не стану избавляться от всего этого вперед него. Я скажу ему: валяй брось нож, потом ружье, потом и пулемет. Он и я — одновременно. С какой это стати я первая брошу свое оружие, а его останется при нем?
— Но кто-то же должен начать, Эми. Нужно положить начало доверию. Отдельные люди или целые государства, но мы должны найти в себе силы открыть сердца доверию и, протянув другим раскрытые ладони, сказать: «Смотрите, я безоружен, все, чем я обладаю, — это человечность. Мы все живем на одной планете. Мир полон страданий и боли, зачем нам увеличивать их? Страху не должно быть места на земле».
— А я не вижу, почему бы мой сосед вдруг бросил оружие, если я безоружна, — упрямо возразила Эми.
— А зачем ему тогда оружие? Ему больше незачем тебя бояться.
— Да он просто захочет его сохранить, потому что ему нравится, что он вооружен. И ему, может, захочется в один прекрасный день его применить. Потому что он любит власть и хочет, чтобы я знала свое место. Честно, Нийл, ты иногда кажешься ужасно наивным. А люди такие, какие есть.
— Но мы ведь не можем больше так рассуждать, Эми. Мы ведь говорим не о ножах, не о ружьях, даже не о пулеметах. Мы сейчас говорим об оружии, которое нельзя применить, не уничтожив самих себя, а может быть, и всю нашу планету. Но ты молодец, что помогаешь с делами НПА, хоть и не сочувствуешь нам.
Эми ответила:
— Ну, НПА — это совсем другое дело. Тут я очень даже сочувствую. Просто я считаю, что ты только время зря тратишь на все эти письма, статьи и выступления. От всего этого никакого толку не будет. Бороться с людьми надо их же оружием.
— Но мы ведь уже кое-чего добились. Во всем мире простые люди организуют марши, демонстрации протеста, заставляют власти предержащие услышать свой голос, заявляя, что хотят мира на земле для себя и своих детей. Простые, обыкновенные люди, такие, как ты.
И тут она вдруг чуть не сорвалась в крик:
— Я тебе не «простые люди»! И не называй меня «обыкновенной»! Если и есть на свете простые, обыкновенные люди, я к ним не отношусь!
— Извини, Эми, я вовсе не в этом смысле…
— Тогда нечего было так говорить.
Единственное, в чем они походили друг на друга, было их нежелание есть мясную пищу. Вскоре после того, как Эми поселилась в фургоне, Нийл сказал ей:
— Я вегетарианец, но тебе и Тимми вовсе не обязательно отказываться от мяса.
Говоря это, он подумал, что не знает, полагается ли ребенку в этом возрасте есть мясо. И добавил:
— Время от времени ты можешь, если захочешь, покупать отбивную в Норидже.
— Я буду есть то же, что и ты. Животные ведь меня не едят, и я их есть не стану.
— А Тимми?
— Тимми ест все, что ему дают. Он не капризуля.
И правда. Нийл и представить себе не мог ребенка более покладистого, чем Тимми, и такого почти всегда всем довольного, как он. Нийл углядел на доске объявлений в Норидже, что продается подержанный манеж, и привез его домой на крыше машины. В манеже Тимми мог ползать часами, иногда поднимаясь на ножки; он с трудом удерживал равновесие, а ползунки сползали и путались у него в ногах. Если что-нибудь выводило его из себя, он приходил в ярость, зажмуривал глаза, задерживал дыхание и издавал вопль такой устрашающей силы, что Нийл не удивился бы, если бы весь Лидсетт примчался посмотреть, кто из них мучает несчастного младенца. Эми в таких случаях никогда не шлепала сына. Она выхватывала его из манежа, сажала на бедро и относила к себе на кровать со словами:
— Чертовски громко орет.
— Слушай, может, тебе побыть с ним? Он так надолго задерживает дыхание, что вполне может задохнуться. Просто убьет себя.
— Ты что, псих? Убьет себя! Когда это такие дети себя убивали?
И вот теперь Нийл знал, что жаждет ее всем своим существом, она нужна ему, а он ей — нет, она не позовет его больше, не рискнет снова получить отказ.
Поселившись в фургоне, Эми на вторую же ночь отодвинула перегородку, отделявшую ее койку, и молча подошла к кровати Нийла. Совершенно нагая, она стояла и без улыбки смотрела на него сверху вниз. Он сказал ей:
— Послушай, Эми, тебе вовсе не надо со мной расплачиваться.
— Я никогда ни с кем не расплачиваюсь. А если и расплачиваюсь, то не так. Ну, дело твое. — Она помолчала. Потом спросила: — А ты, часом, не гомик?
— Нет. Просто не люблю случайных связей.
— Не любишь или считаешь, что не следует их иметь?
— Наверное, я считаю, что не следует их иметь.
— Ты, значит, верующий?
— Да нет, не верующий. Ну если и верующий, то не в принятом смысле слова. Просто дело в том, что для меня секс — слишком важная штука, я не могу к этому относиться как к чему-то случайному. Понимаешь, если бы мы стали спать вместе и я… ну, скажем, разочаровал бы тебя, мы могли бы поссориться и ты ушла бы… Ты могла бы подумать, что тебе следует уйти. И ушла бы… И Тимми забрала.
— Ну и что? И ушла бы.
— Мне бы не хотелось, чтобы это было из-за меня, из-за того, что я сделал.
— Или из-за того, чего ты не сделал. Ладно. Ты, наверное, прав. — Она опять помолчала. — Значит, тебе было бы неприятно, если б я ушла?
— Да, — ответил он. — Неприятно.
Она отвернулась.
— Знаешь, я ведь всегда в конце концов ухожу. Только раньше это никому не было неприятно.
Больше она никогда ему себя не предлагала. И он знал, что тот первый раз был и последним. Теперь между перегородкой и его кроватью они втиснули кроватку Тимми. По ночам, проснувшись оттого, что пошевелился малыш, Нийл протягивал к кроватке руки и в отчаянии сжимал ладонями прутья боковины: ему не преодолеть эту хрупкую преграду, этот символ непроходимой пропасти, пролегшей между ними. Эми спала так близко, линии ее гибкого, с гладкой кожей тела вызывали в памяти образ то ли белоснежной чайки, то ли серебристой рыбки; он слышал ее дыхание, каждый вдох и выдох — словно чуть слышное эхо дыхания моря. Все его тело стремилось к ней, и он вжимался лицом в комковатую подушку, заглушая стон безнадежного желания. Что такого могла она увидеть в нем, что привлекло бы ее к нему, сделало бы его нужным ей? Что, кроме благодарности, как в ту единственную ночь, жалости, любопытства или просто скуки? Он ненавидел свое тело, тощие ноги с такими узловатыми коленями, что они казались деформированными; свои маленькие, подслеповатые, слишком близко посаженные глаза; редкую бородку, неспособную скрыть слабый рот и безвольный подбородок. К тому же его порой мучили приступы ревности. Не имея никаких тому доказательств, он убедил себя, что у Эми кто-то есть. Она часто говорила, что хочет одна побродить по мысу. И он смотрел, как она уходит, уверенный, что она идет на свидание к любовнику. И когда она возвращалась, ему казалось, что он видит, как пылают ее щеки, как улыбаются губы от пережитого счастья, казалось даже, что он чуть ли не обоняет запах ее любви.
