— Слушай, мне некогда с тобой возиться! —
рассердилась я. — Что ты как маленький…
Я расширила щель и освободила лапу. Мышь, разумеется, давно
ушла в подпол и теперь тихо посмеивалась там, вспоминая, как Багратион
вытаращился на нее. Я попыталась пристроить половицу на место, и только тут до
меня дошло, что кот вскрыл тайник. Под половицей лежали какие-то бумаги. Я
вытащила их с замиранием сердца. Это оказались три заграничных продолговатых
конверта.
Я положила письма на стол. Они совершенно не вязались с
окружающей обстановкой, с бедным деревенским домом, с вопиющей нищетой, среди
которой жила покойная прабабка. Письма были поразительно современные, западные
— узкие плотные голубоватые конверты с прозрачным окошечком, в котором был
виден адрес — тоже непривычный для нас, написанный как бы задом наперед: мс.
Софья А. Голубева, дом 4, улица капитана Михреньгина, Парголово, Россия.
Что такое «мс»? Мисс или миссис? Трудно представить, чтобы
кто-то называл бабушку «мс. Софья А. Голубева»…
Обратный адрес тоже впечатлял: мр. Джон С. Голдбиф,
Милтон-драйв, Финикс, Аризона.
Я не сразу догадалась, что «мр. Голдбиф» — скорее всего,
переделанная на английский лад моя собственная фамилия Голубев и автор писем —
мой дальний родственник.
После короткого колебания я решилась прочесть эти письма.
Хотя они были адресованы не мне, но прабабки уже не было в живых, а эти
послания многое могут мне объяснить. Кроме того, я уверена — будь Софья
Алексеевна жива, она сама дала бы мне их прочесть, как-никак их написал мой
родственник…
Письма выглядели совершенно одинаково, но, разглядев
штемпели, я определила время, когда они были отправлены. Первое — пять лет
назад, второе и третье — четыре с половиной, с разрывом примерно в месяц.
С первого я и начала.
Открыв конверт, я достала два плотных листка, исписанных
по-русски мелким неровным почерком. Чувствовалось, что автор отвык писать
по-русски, некоторые буквы выходили у него на английский лад — то «Я» повернуто
не в ту сторону, то буква Н больше напоминает номер, но в целом прочесть было
можно, и даже ощущался какой-то аромат устаревшего и оттого более настоящего
русского языка.
«Дорогая кузина Соня, — начиналось письмо, — я рад
наконец найти Тебя после стольких лет…»
Я удивилась и умилилась тому, что этот русский человек в
далекой Аризоне называет бабушку дорогой кузиной и пишет «Тебя» с большой
буквы. Трудно представить старуху, которую я застала умирающей на больничной
койке, маленькой девочкой и чьей-то кузиной, но тот человек в Америке,
очевидно, помнил ее такой.
«Я знаю, что теперь у вас большие перемены и уже можно не
скрывать, что у Тебя есть родственники за границей, и даже переписываться с
ними. Поэтому я и пишу наконец после стольких прошедших лет. Ты знаешь, я
теперь совершенный старик и так беспомощен и уродлив, что даже у себя самого
вызываю насмешку и жалость. Я смотрю на себя в зеркало и думаю: неужели этот
отвратительный морщинистый тип с пигментными пятнами на дряблой желтоватой коже
действительно я ? Не может быть! Сердце мое еще стучит иногда с прежним
волнением, тогда мне кажется, что я по-прежнему молод и если открою окно, то
увижу не пальмы и далекие горы, а березовую рощу и синий купол деревенской
церкви… И Тебя, дорогая кузина, увижу на крыльце.
Представить, что Тебя прошедшие годы тоже не пощадили, мне
совершенно невозможно. Я вспоминаю кудрявую девочку с яркими темными глазами, такую,
какой я видел Тебя перед нашим окончательным отъездом в Соединенные Штаты.
Помнишь ли, как тем последним летом мы купались в затоне под мельницей и ловили
налимов вместе с Сережей Кругловым? Помнишь, как мы залезли в сад Семизаровых и
нас едва не покусала их собака Аврорка ?Сколько же Тебе тогда было — семь лет,
должно быть… Помнишь ли, как я катал Тебя на бициклете… кажется, по-русски
говорят «велосипед»… Вот я уже забываю даже слова родного языка, последнее, что
осталось у меня от прошлого.
Впрочем, Сонечка, не подумай, что я вздумал жаловаться, что
я был несчастлив или неудачен здесь. Нет, жизнь моя прошла хорошо, я был,
наверное, даже счастлив, единственное только плохо — она прошла, моя жизнь, и
прошла слишком быстро…
Я хотел бы повидать Тебя, да боюсь — старое тело мое не
понимает, что я еще молод душою, и не перенесет такого путешествия, да и Тебе я
не хочу устраивать столь непосильное испытание. К тому же, признаюсь, мне
отрадно сохранить Тебя в памяти той кудрявою девочкой с яркими удивительными
глазами…»
Я дочитала письмо и отложила в сторону.
Конечно, очень трогательно читать эти душевные излияния
американца, состарившегося на своей благополучной чужбине и не представляющего
даже в страшном сне, через что прошла его «кузина Соня», «кудрявая девочка с
яркими удивительными глазами», но мне это письмо ровно ничего не дало,
нисколько не приблизило к фамильной тайне.
Я достала из конверта второе письмо.
Тот же неровный мелкий почерк, только еще более торопливый —
кажется, пишущий человек чувствует, что ему осталось жить совсем немного, и
спешит использовать оставшееся время. Неровные, непривычные, не совсем русские
буквы наползают друг на друга, как будто слова торопятся выплеснуться на бумагу
и боятся не успеть.
«Дорогая кузина Соня!
Счастлив был получить от Тебя весточку. Меня удивило Твое
беспокойство — неужели и сейчас в России может быть опасно переписываться с
зарубежными родственниками? Мне кажется, Ты ошибаешься и те времена, о которых
Ты вспоминаешь, более не наступят…»
Я прервалась на секунду. Так вот почему бабушка Соня прятала
эти письма! Она слишком многое перенесла за свою долгую жизнь, слишком
привыкла, что все может быть опасно, боялась, что страшные времена вернутся, и
на всякий случай скрывала переписку с американским кузеном.
Но, судя по всему, она ему все же ответила! Значит,
посчитала повод для этого достаточно важным. О чем же она написала ему?
Я продолжила читать, надеясь получить ответ на свой вопрос.
«Мне кажется, изменения в вашей стране необратимы и Твое
беспокойство напрасно. Кроме того, мы с Тобою, кажется, уже достаточно стары,
чтобы более ничего не опасаться. Старость ужасна, но у нее все же есть и свои
положительные стороны…
Но довольно об этом. Еще больше удивило меня в Твоем письме
сообщение о том, что Тебе удалось сохранить знаменитые камни Твоего батюшки,
так называемые «Ашазы розовой антилопы». Мне кажется это почти невероятным! То,
что Ты рассказала о самоотверженности Прасковьи, Твоей нянюшки, достойно
всяческого восхищения, и сама Ты совершила почти невозможное. Впрочем, в нашем
с Тобою возрасте не кажется важным то, что так заботит молодых, да и стоят ли
какие-то камни человеческой жизни и молодости ? Я отдал бы любые алмазы, чтобы
хоть на час вернуться в то лето перед нашим отъездом из России, чтобы пройти
тропинкой среди березовой рощи об руку с Тобою…
