— Я сейчас в «Брэтсс». В курительной. Заходите, выпьем. Я наткнулся на забавную информацию. Хочу передать ее дальше.
Годвин нашел Пристли уютно устроившимся в старинном глубоком клубном кресле. Джек успел пропустить несколько стопочек, и его разбирала обычная для него добродушная болтливость. И был он не один.
— Роджер, — проворчал Пристли, — что вы надо мной нависли, садитесь, пожалуйста. Знакомы со Стефаном Либерманом?
— Конечно. Как поживаете, Либерман?
— Спасибо, паршиво. А вы?
— Еще паршивее, если такое возможно. Я сидел дома и напивался.
— Как и мы, — заметил Пристли, — и думается, мы еще не кончили.
Он махнул рукой одному из дряхлых служителей в клубных ливреях, и тот, кивнув, принес всем по новой порции виски.
— За окончательную победу, — сказал Либерман, поднимая свой стакан.
— За победу, — сказал Годвин, и Пристли промычал что-то, кивнул и выпил.
— Мы этой ночью прошли все ужасы ада, — сказал Пристли.
— Это как же?
— Мы с Либерманом сейчас прямо с собрания женского литературного общества. Вечер встречи с писателями! Вообразите, если сумеете, что вам медленно втыкают в горло раскаленную докрасна кочергу, причем начав с заднего конца, — и вы получите общее представление. Впрочем, видит бог, мы получили по заслугам.
Либерман тихонько хмыкнул, сдерживая смех.
— Мы явились сюда, дабы совершить возлияние…
Пристли втягивал огонек спички в чашечку своей трубки.
— И я надумал вам позвонить… Как вы переносите возвращение в гущу событий?
— Как огурчик.
— На вид вы полупьяны.
— И по запаху тоже, — добавил Либерман.
— Я и есть полупьян, — согласился Годвин, — так что давайте к делу.
— А чего вы от нас хотите?
Пристли мрачно уставился на него из-под жесткой щетины бровей, поджал губы. Он давно прославился вспыльчивостью и раздражительностью.
— Вроде бы вы сказали, что вы хотите мне что-то сообщить?
— Да-да… и вправду, сказал.
— Ну так, Джи Би?
— Помните, я предупреждал вас насчет Вардана и его команды? Сказал тогда, что они набросятся на вас: вы для них — материал, который не жаль и потратить. Однако, теряя время с вами, они все же искали нацистского шпиона… Так вот, они его почти вычислили.
— Правда?
Годвин вдруг перестал ощущать свои ноги. Довольно приятное чувство. Как будто уплываешь куда-то.
— Кандид, — подмигнув, объявил Пристли. — Это ключевое слово. Кандид.
Либерман приехал на одолженной у кого-то машине. Пошатываясь, он вывалился из дверей «Брэтс» и распахнул заднюю дверцу.
— Трое в лодке, — произнес он, посмеиваясь. — Я доставлю вас по домам, джентльмены.
— Мне в Олбани, — пробормотал Пристли. — Тут близко.
— А мне на Беркли-сквер.
— Будет исполнено!
Но когда Либерман сел за руль, начались необъяснимые чудеса. Что-то не ладилось с управлением. Либерман переходил от уныния к необузданному веселью. Пристли смеялся до икоты. Годвин дремал с улыбкой на губах. Просыпаясь, он всякий раз обнаруживал, что они кружат вокруг статуи Эрота на Пикадилли. Наконец Либерман жалобно взвыл.
— Забудьте о Беркли-сквер, — утешил его Годвин. — Право, я пешком доберусь, только выпустите меня отсюда.
— Десять фунтов, — выдохнул Пристли, — что вы на своих ногах и улицу не перейдете.
В конце концов Либерман вывернул на Джермин-стрит и остановил машину.
— Дальше не поеду. Добирайтесь как умеете, поганцы вы этакие. Этот проклятый Эрот… Куда не поверну, всюду эта штуковина с Эротом… Он меня преследует, никак не отвяжется… Как это по-английски, черт бы его побрал?
Немного погодя они расселись на поребрике, как три мартышки на ветке.
Годвин уставился в пространство и ничего не видел. Что-то шевельнулось у него в мозгу, и он обернулся к Пристли.
— Джек?
— Внемлите! Кто-то назвал мое имя! — Мрачнейший из взглядов обратился на Годвина.
— Не Кандид.
— А я говорю: Кандид! И они его, считай, взяли.
Либерман проныл:
— Куда не повернусь — всюду он. Кошмарная статуя. Позвольте вас уверить, в душе я трезв как стеклышко. Эта статуя двигалась. Гналась за мной.
— Панглосс. Его называют Панглосс. Доктор Панглосс. Это из «Кандида»…
— Не смейте толковать мне про Кандида. Я знаю, кто такой Панглосс, а вы болван.
— От кого вы слышали про Панглосса?
— Слышал? Я читал в книге, идиот!
— Нет, я имею в виду шпиона по кличке Панглосс. Вы о нем слышали?
— Боже мой! Я — Джи Би Пристли! Тьма неведения не для меня, знаете ли. Я многое слышу. Люди мне рассказывают.
— Кто такой Панглосс?
— Вы же сами только что сказали, Годвин — вы, похоже, теряете хватку! Друг Кандида, советчик, учитель…
— Нет, — терпеливо повторил Годвин. — Шпион по имени Панглосс — кто он?
— Откуда мне знать? — Пристли широко ухмыльнулся. — Если верить слухам, может, даже вы! — С этими словами он медленно завалился в водосточную канавку и там уснул.
Глава двадцать пятая
Вернувшись к себе на квартиру августовским вечером, он нашел среди почты записку от Клотильды Деверо, одно имя которой обратило вспять поток времени, открыв шлюзы воспоминаний. Теплые летние ночи в парижских кафе, подаренные ей букетики ярких цветов, ее прильнувшее к нему и впивающее его в себя тело, смешки, танцы, боль, в которой он не желал признаваться, когда она проводила время с Клайдом или со своими клиентами. Клотильда Деверо желала пригласить его на обед в своем особняке на Чейни-Вок, у реки. Если он сможет прийти, пусть просто приходит, а если не сможет, пусть позвонит и передаст через дворецкого. Как видно, дела у малютки Клотильды шли отлично. Годвин знал, что она переехала в Англию, но виделся с ней только мельком — например в гостях у Лили, — раз в несколько лет.
Она была в саду за домом. Домоправитель провел его через изящно обставленные комнаты в солнечный сад. Клотильда была в простом сером платье без рукавов, открывавшем тонкие, покрытые легким загаром руки, в широкополой шляпе и грязных перчатках. Она повернулась, выпустив из рук лопатку, стянула перчатки и сбросила с головы шляпу. Ее крашеные хной волосы были коротко подстрижены и острыми прядями свисали на лоб. Большие глаза и открывшиеся в улыбке ровные зубы. Очень может быть, что она стала еще миловиднее, чем была в молодости. Морщинки, веером расходившиеся от уголков глаз и притаившиеся у губ, казалось, говорили, что она многое видела, выслушала немало чужих секретов и принимала собственную жизнь, не теряя чувства юмора. Губы были мягкими и теплыми, и она на миг уцепилась за него, словно утопая в воспоминаниях.
