Клайд вел довольно беспорядочную жизнь. Он имел обыкновение исчезать после обеда, ухмылкой и подмигиванием намекнув, что речь идет о некой девушке. Годвин знал только, что девушка эта была не Клотильда, которая — незаметно для него — играла все большую роль в его описании жизни Клайда и мира клуба «Толедо». О сексуальной стороне ее жизни он говорил лишь намеком — понимающий читатель должен был сам сделать выводы. Но ее серьезное личико и озорная улыбка, шрам на щеке, уроки танцев и то, как она вдруг исполняла пируэт прямо на заполненной толпой улице, и забота о балетных туфельках, и песни, которые она изредка исполняла с джаз-бандом, восхитительный французский акцент в ее английском, и ее внешняя хрупкость, под которой скрывалась воспитанная улицей жесткость, и то, как Клайд нашел ее в переулке, избитую и помеченную клеймом… Все это было правдой. Он писал, слыша в уме музыку в переполненной «пещере», и, закрыв глаза, видел как свингует, раскачиваясь, Клайд, дуя в свою трубу в голубом дыму, он чувствовал запах духов Клотильды и вкус ее губ, и порой он протирал усталые глаза и вспоминал тучного краснолицего англичанина Тони, лупившего ее, чтобы завестись…
Он мимолетно задумывался, не возмутится ли кое-кто из описанных им людей своим портретом? Пожалуй, «флик» Анри был бы недоволен, но он, так или иначе, не узнает, а если кому не понравится, то и черт с ним. Он описывал живых людей в реальном мире, и выбора у него не было, он должен был писать о них, потому что они существовали, так же как художник использует натурщика, черт побери, они принадлежали ему как художнику, он сделал на них заявку, как землепроходец на пустую территорию, как Хемингуэй присвоил себе права на леди Дафф и ее окружение. Каким-то образом, живя на глазах у Годвина, его друзья утратили права на личные тайны. Зато он делал их знаменитостями. Ну, может, и не знаменитостями, но о них будут читать в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке… будут читать произведение Роджера Годвина. Он в некотором смысле был их творцом. Эта мысль осталась с ним на все предстоящие годы. На бумаге, для читателей, их создавал он. Вдыхал в них жизнь. Ему нравилось это чувство. Что думают они о том, как он их использовал, его попросту не касалось.
Годвин закончил писать в ночь на четверг, 19 мая, и отправился на террасу кафе «Дом», где нашел Свейна, сидевшего с Турбером и человеком по имени Нестерби, писавшим для Свейна спортивные репортажи. Очевидно, продолжалась кампания по переманиванию Турбера. Свейн потребовал, чтобы Годвин присоединился к ним. Пока он заказывал превосходное эльзасское пиво, Нестерби продолжал рассказ о чемпионате по теннису, проходившем в Сен-Клод. Когда Нестерби отчалил, Турбер остался сидеть молча, не участвуя в разговоре. Годвин вложил в руку Свейна конверт.
— Я хотел бы, чтобы вы прочитали, мистер Свейн. Скажите мне, что вы об этом думаете. Вам решать, что с этим делать. Если считаете, что годится для Хонана, посылайте ему.
Турбер пробормотал:
— На вид вы измотались не меньше меня. Не пролейте пиво.
Годвин кивнул. Руки у него дрожали, и глаза жгло от недосыпа, но в то же время он чувствовал себя на своем месте за одним столом с людьми, которые знают свое дело. Они держались с ним как с равным, и Свейн рассказывал, что «Европа» только что приняла дьявольскую штуку, которая выведет Годвина в первый ряд. Они заказали еще по одной, чтобы выпить за его успех, и наконец полусонный Годвин поплелся домой.
Утром, когда он еще крепко спал, в дверь застучали. Это оказалась Элен, крепкая усатая старуха, которую Клайд нанял в консьержки. Срочный звонок от мистера Свейна. Годвин влез в полосатый ситцевый халат и босиком зашлепал по лестнице к телефону в каморке консьержки у парадной двери. Элен снова принялась поливать из лейки горшки с геранью под окном.
— Годвин слушает, — пробормотал он, зевая.
— Только что сообщили из Нью-Йорка, — заорал Свейн. — Он взлетел с аэродрома Рузвельта. Этот чокнутый уже в воздухе! Он летит!
— Кто летит? Вы о ком?
Годвин не понимал, какое отношение все это имеет к Хонану.
— Кто? Ради бога — кто! Чарльз Линдберг на «Спирит оф Сент-Луис», вот кто! Он направляется в Париж, и знаете ли, у Мерля Б. Свейна такое ощущение, что он-таки доберется! А если этот сукин сын доберется, то это будет величайшая сенсация на нашем веку. Человек укусил собаку! Человек совершил невозможное! Янки идут, старина, янки идут!
Когда Свейн притих, Годвин спросил:
— Вы прочитали?
— Господи, — вздохнул Свейн. — Актеры и писатели! Ну да, конечно, я прочитал. Это потрясающе, полно света и волшебства и духа времени. Все такое. Я первым делом отправил утром мальчишку отнести это Хонану.
— Вы правда думаете, что он доберется?
— Почему бы и нет? До конторы Хонана от нас всего шесть кварталов.
— Нет, Линдберг. Он долетит?
— Все что я могу сказать: у Мерля Б. Свейна такое предчувствие.
Годвин отправился досыпать.
Он был уверен, что никто больше никогда не услышит об этом Линдберге.
В полдень кто-то снова забарабанил в дверь.
Ну что тут будешь делать?
— Годвин! — орал кто-то за дверью. — Пора вставать! Нам предстоит дьявольски великий день. Восстань и воссияй!
Это был Клайд, бодрый как птичка.
Глава двенадцатая
Клайд твердо решил погулять, и сопротивляться было бесполезно. По всем признакам, предстояло нечто особенное. Теннисный турнир в Сен-Клод дошел до стадии полуфинала, и Клайд никак не мог пропустить главного поединка — схватки между американцем, Большим Биллом Тилденом и маленьким стремительным французом Рене Лакостом. Сумеет ли маленький француз противостоять невиданным доселе подачам Тилдена? Клайд сжимал в кулаке пачку билетов, и Годвин, принимая ванну и бреясь, уже представлял колоритное собрание парижских американцев, явившихся поддержать своего кумира.
Выяснилось, что Клайд успел подбить в поездку сборную компанию, сконцентрировавшуюся вокруг средства передвижения — большого открытого «роллс-ройса» оригинальной модели, изготовленной по особому заказу друга Клайда, Энтони Дьюбриттена — того самого тяжеловесного краснолицего англичанина, которого Годвин впервые приметил в ночь, когда познакомился с Клотильдой, а впоследствии повстречал у ее двери. Его машина с корзинами для пикника и рессорными сидениями была основой всего предприятия — никакая другая не вместила бы столько пассажиров. Шофер Дьюбриттена старательно разместил в машине самого Дьюбриттена, Клайда, Годвина, Клотильду — чье присутствие явно оказалось для Дьюбриттена сюрпризом, так как он, увидев ее с Годвином и Клайдом, густо покраснел — девочку и того невысокого, но крепкого мужчину со шрамом от шрапнели, который был тогда с ними в клубе.
Желтый «роллс-ройс» под ярким солнцем в сияющем небе подкатил к подъезду дома Клайда. Клайд представил всем Годвина и Клотильду. Дьюбриттен, похоже, на миг оказался на грани обморока. Клотильда держалась очень скромно, благовоспитанно, едва ли не холодно. Девочку звали Присси, и она приходилась Дьюбриттену дочерью. Второй мужчина был полковник Макс Худ.
