Грызи свое имя! Вот это сласти, вот это да!
Мальчишки подняли сладостные черепа, зажатые в пальцах.
Откуси "Т" и "О" и "М". Том!
Жуй "Г", глотай "Е", грызи
"Н", соси "Р", кусай "И".
Генри!
У них потекли слюнки. А что, если у них в руках – яд?
Что за блаженство – счастливый час!
Каждый из вас
Насыщается тьмой, питается тьмою ночной!
Попробуй на вкус! Побольше кус!
Полетай! Сладкие косточки, славные кости – хватай!
Мальчишки поднесли к губам сладкие, сахарные имена и уже
готовы были запустить в них зубы…
– Оле!
Толпа мальчишек-мексиканцев налетела на них, крича их имена,
выхватывая черепа.
– Томас!
И Том смотрит вслед Томасу, удирающему с его потным
подписным черепом.
– Эй, – сказал Том. – Он здорово похож на меня!
– Неужели? – сказал Торговец Черепами.
– Энрико! – завопил маленький индеец, ухватив череп
Генри-Хэнка.
Энрико умчался вниз по склону холма.
– Он был похож на меня! – сказал Генри-Хэнк.
– Верно, – сказал Смерч. – Быстро, ребятки, видите, что они
задумали! Держитесь за свои сладкие черепушки и прыгайте!
Мальчишки прыгнули.
Потому что как раз в эту минуту внизу раздался взрыв. На
улицах города загремели взрывы. Начался фейерверк.
Мальчишки окинули прощальным взглядом букеты, могилы,
пряники, лакомства, черепа на надгробиях, миниатюрные похороны с крохотными
покойниками в гробиках, свечи, коленопреклоненных женщин, одиноких мальчишек,
девочек, мужчин и пустились опрометью вниз по холму – к ракетам, к шутихам!
Том, Ральф и остальные ряженые мальчишки влетели на площадь,
пыхтя и отдуваясь. Они резко тормознули, а потом пустились плясать – под ногами
у них рвались тысячи маленьких шутих. Горели все фонари. Вдруг открылись все
лавки.
И Томас, и Жозе Жуан, и Энрико знай поджигали шутихи и с
воплями бросали их.
– Эй, Том, это тебе от меня, Томаса!
Том увидел, как его собственные глаза сверкают на рожице
беснующегося мальчишки.
– Эй, Генри! Вот тебе от Энрико! Бах!
– Джи-Джи, вот – Бах! От Жозе Жуана!
– Ух ты, да это самый распрекрасный Канун из всех! – сказал
Том.
Это была чистая правда.
Ведь еще никогда во время их необычайных путешествий не
попадалось им такое множество диковинок, которые можно посмотреть, понюхать,
потрогать.
На каждой дороге, у каждой двери, на каждом окошке
громоздились кучи сахарных черепов с прекрасными именами.
С каждой улички доносился перестук жуков-могильщиков,
гробовщиков – тук-тук-тук, заколачивай, забивай, стучи молотком по крышкам
гробов, как по деревянным барабанам, под покровом ночи.
На каждом углу были газетные развалы, и там лежали газеты с
портретами Мэра, разрисованного, как скелет, или Президента, в виде скелета,
или самой красивой девушки, одетой ксилофоном, а Смерть наигрывала мелодии на
ее музыкальных ребрышках.
– Calavera, Calavera, Calavera, – текла с холма песня. –
Смотрите, политиканы погребены в последних новостях. И рядом с их именами –
«покойтесь в мире». Такова земная слава!
Смотрите-ка – скелетики кувыркаются,
Друг дружке на плечи взбираются!
Проповедуют с кафедр, дерутся, играют в футбол!
Малыши-прыгуны, малыши-бегуны,
Крошки-скелетики играют в чехарду, падают на ходу!
Где это видано, где это слыхано —
Смерть превратили в сущую мелочь, так, в ерунду!
И в песне была правда истинная. И куда бы мальчишки ни
бросили взгляд – везде крохотные акробаты, воздушные гимнасты, баскетболисты,
священники, жонглеры, эквилибристы, только все они – хоровод скелетиков, рука в
руке, косточка в косточке, и все такие маленькие, что можно зажать в кулаке.
А вон там, в окошке, целый микроскопический джаз-банд:
скелетик-трубач, и скелетик-ударник, и скелетик, дующий в бас-трубу, не больше
столовой ложки, и дирижер – тоже скелетик, в ярком колпачке и с дирижерской
палочкой, и микроскопические нотки вылетают из горла крохотных валторн.
Мальчишки в жизни не видели сразу такого множества костей!
– Кости! – смеялись все. – О, чудные косточки!
Песня стала удаляться:
Покрепче в руке темный Праздник держи,
Грызи и глотай, не думай о смерти!
Выбегай из длинного темного туннеля
El Dia de Muerte.
Счастливый, счастливее всех – ты живой, ты жив!
Calavera, Calavera…
Траурные, обрамленные черным газеты улетали белыми птицами в
похоронной процессии ветра.
Мексиканские мальчишки убежали вверх по склону холма,
догонять свою родню.
– Да, чудно, странно, чудно, – шептал себе под нос Том.
– Что? – спросил Ральф, стоявший рядом.
– Да то, что там, у себя в Иллинойсе, мы начисто позабыли,
что к чему. Понимаешь, ну… все, кто умерли там, в нашем городе, – про них же
позабыли! Все их разлюбили. Все их забросили. Никто не приходит посидеть на
могилках, поболтать с ними. Представляешь, как им одиноко? Прямо тоска берет. А
вот здесь – ты погляди, а? Горе и счастье, счастье и горе – все вместе.
Сплошной фейерверк, игрушечные скелетики здесь, на площади, а там, наверху, на
кладбище, у всех мексиканских покойников гости – семья их навещает, полно
цветов, свечек, сладостей, все поют. Кажется, что День благодарения, верно? И
все садятся обедать вместе, хотя только половина из них может есть, но разве в
этом дело, если все вместе? Похоже на спиритический сеанс, когда держишься за
руки с друзьями, только некоторых уже нету в живых. Да, Ральф, чудно…
– Да, – сказал Ральф, кивая головой в маске. – Чудно.
– Смотрите, скорее смотрите вон туда! – сказал Джи-Джи.
Мальчишки посмотрели.
На самой верхушке, на горке из белых сахарных черепов, лежал
череп с именем ПИФКИН.
