В этом дальнем уголке, на краю континента, где некогда
остановились фургоны переселенцев, я отыскал открытый допоздна салун, в котором
не было никого, кроме бармена — поклонника ковбойских фильмов о Хопалонге
Кэссиди
[3]
, которым он и любовался в ночной телепередаче.
— Двойную порцию водки, пожалуйста.
Я удивился, услышав свой голос. Зачем мне водка? Набраться
храбрости и позвонить моей девушке Пег? Она за две тысячи миль отсюда, в
Мехико-Сити. А что я ей скажу? Что со мной все в порядке? Но ведь со мной и
правда ничего не случилось!
Ровно ничего, просто проехался в трамвае под холодным
дождем, а за моей спиной звучал зловещий голос, нагонял тоску и страх. Однако я
боялся возвращаться в свою квартиру, пустую, как холодильник, брошенный
переселенцами, бредущими на запад в поисках заработка.
Большей пустоты, чем у меня дома, пожалуй, нигде не было,
разве что на моем банковском счете — на счете Великого Американского Писателя —
в старом, похожем на римский храм здании банка, которое возвышалось на берегу у
самой воды, и казалось, что его смоет в море при следующем отливе.
Каждое утро кассиры, сидя с веслами в лодках, ждали, пока
управляющий топил свою тоску в ближайшем баре. Я не часто с ними встречался.
При том, что мне лишь изредка удавалось продать рассказ какому-нибудь жалкому
детективному журнальчику, наличных, чтобы класть их в банк, у меня не водилось.
Поэтому…
Я отхлебнул водки. И сморщился.
— Господи, — удивился бармен, — вы что, в
первый раз водку пробуете?
— В первый.
— Вид у вас просто жуткий.
— Мне и впрямь жутко. Вы когда-нибудь чувствовали,
будто должно случиться что-то страшное, а что, не знаете?
— Это когда мурашки по спине бегают? Я глотнул еще
водки, и меня передернуло.
— Нет, это не то. Я хочу сказать: чуете смертельную
жуть, как она на вас надвигается?
Бармен устремил взгляд на что-то за моим плечом, словно
увидел там призрак незнакомца, который ехал в трамвае.
— Так что, вы притащили эту жуть с собой?
— Нет.
— Значит, здесь вам бояться нечего.
— Но, понимаете, — сказал я, — он со мной
разговаривал, этот Харон
[4]
.
— Харон?
— Я не видел его лица. О Боже, мне совсем худо!
Спокойной ночи.
— Не пейте больше!
Но я уже был за дверью и оглядывался по сторонам — не
поджидает ли меня там что-то жуткое? Каким путем идти домой, чтобы не
напороться на тьму? Наконец решил и, зная, что решил неверно, торопливо пошел
вдоль старого канала, туда, где под водой покачивались цирковые фургоны.
* * *
Как угодили в канал львиные клетки, не знал никто. Но, если
на то пошло, никто, кажется, уже не помнил и того, откуда взялись сами каналы в
этом старом обветшавшем городе, где ветошь каждую ночь шелестела под дверями
домов вперемешку с песком, водорослями и табаком из сигарет, усеивавшим берег
еще с тысяча девятьсот десятого года
[5]
.
Как бы то ни было, каналы прорезали город, и в конце одного
из них, в темно-зеленой, испещренной нефтяными пятнами воде, покоились старые
цирковые фургоны и клетки; белая эмаль и позолота с них облезли, ржавчина
разъедала толстые прутья решеток.
Давным-давно, в начале двадцатых, и фургоны, и клетки,
словно веселая летняя гроза, проносились по городу, в клетках метались звери,
львы разевали пасти, их горячее дыхание отдавало запахом мяса. Упряжки белых
лошадей провозили это великолепие через Венецию, через луга и поля, задолго до
того, как студия «Метро-Голдвин-Майер»
[6]
присвоила львов для
своей заставки и создала совсем иной, новый цирк, которому суждено вечно жить
на лентах кинопленки.
Теперь все, что осталось от прошлого праздничного карнавала,
нашло себе пристанище здесь, в канале. В его глубокой воде одни клетки стояли
прямо, другие валялись на боку, схоронившись под волнами прилива, который
иногда по ночам совсем скрывал их от глаз, а на рассвете обнажал снова. Между
прутьями решеток сновали рыбы. Днем здесь, на этих островах из дерева и стали,
отплясывали мальчишки, по временам они ныряли внутрь клеток, трясли решетки и
заливались хохотом.
Но сейчас, далеко за полночь, когда последний трамвай унесся
вдоль пустынных песчаных берегов к месту своего назначения, темная вода тихо
плескалась в каналах и чмокала в решетках, как чмокают беззубыми деснами
древние старухи.
Пригнув голову, я бежал под ливнем, как вдруг прояснилось и
дождь перестал. Луна, проглянув сквозь щель в темных тучах, следила за мной,
будто огромный глаз. Я шел, ступая по зеркалам, а из них на меня смотрели та же
луна и те же тучи. Я шел по небу, лежавшему у меня под ногами, и вдруг — вдруг
это случилось…
Где-то поблизости, кварталах в двух от меня, в канал хлынула
волна прилива; соленая морская вода гладким черным потоком потекла между
берегами. Видно, где-то недалеко прорвало песчаную перемычку и море устремилось
в канал. Темная вода текла все дальше. Она достигла пешеходного мостика, как
раз когда я достиг его середины.
Вода с шипением обтекала прутья львиных клеток.
Я подскочил к перилам моста и крепко за них ухватился.
Потому что прямо подо мной, в одной из клеток, показалось
что-то слабо фосфоресцирующее.
Кто-то в клетке двигал рукой.
Видно, давно уснувший укротитель львов только что проснулся
и не мог понять, где он.
Рука медленно тянулась вдоль прутьев — укротитель пробудился
окончательно.
Вода в канале спала и снова поднялась.
А призрак прижался к решетке.
Склонившись над перилами, я не верил своим глазам.
Но вот светящееся пятно начало обретать форму. Призрак
шевелил уже не только рукой, все его тело неуклюже и тяжело двигалось, словно
огромная, очутившаяся за решеткой марионетка.
