И, едва я это сказал, накал страстей, обуревавших нас обоих,
достиг апогея. Я выплеснул из себя правду, будто открыл дверцу топки и оттуда
пахнуло жаром, он обжигал мне язык, сердце, душу. А Чужак? Я приподнял завесу
над его тайной жизнью, о которой никто не догадывался, вытащил на свет его
порок, и, хотя еще предстояло изобличать его, добиваться от него признания,
было ясно, что я сдернул асбест и выпустил огонь наружу.
— Как вы их назвали? — спросил Чужак, он
остановился ярдах в десяти от меня, неподвижный как статуя.
— Одинокие. Это вы их так назвали. Вы их так описывали
— одинокие и заброшенные.
Так оно и было. И передо мной беззвучно, бесшумно ступая,
окутанные туманной дымкой, прошли в похоронном марше их души: Фанни и Сэм,
Джимми и Кэл, а за ними все остальные. Раньше я не знал, как их всех назвать,
не понимал, что у них общего, что их объединяет.
— Да вы бредите, — ответил Чужак. —
Выдумываете, лжете, строите догадки. Ко мне это все не имеет отношения.
А сам глядел на обтрепанные манжеты, скрывавшие его худые
запястья, на следы пота, стекавшие поздними ночами по пальто. Его одежда,
казалось, садится на глазах, а он ерзает в своей собственной бледной коже.
Я бросился в атаку.
— Господи, да вы, даже стоя здесь, гниете! Вы —
оскорбление для общества! Вы ненавидите все на свете, всех и каждого, все и
вся! Сами же сейчас в этом признались! Вот вы и отравляете все своей грязью,
своим вонючим дыханием! Ваше грязное белье — вот ваше знамя! Вы поднимаете его
на древке, чтобы отравить ветер. Эх вы, А. Л. Чужак — олицетворение
Апокалипсиса!
Он сиял. Он был в восторге! Мои оскорбления звучали для него
как комплименты. Он привлек внимание! Его эго подняло голову. Сам того не
подозревая, я устроил западню и прицепил приманку.
«Что дальше? — думал я. — Господи, Господи, что
дальше-то говорить? Как вытянуть из него признание? Как с ним расквитаться?»
А он уже снова шагал впереди, весь раздувшийся от моих
оскорблений, гордый обвинениями в том, что сеял смерть и горе, — этими
медалями, которые я прикрепил на его грязный галстук.
* * *
Мы шли. И шли. И шли.
«Господи, — думал я, — сколько же еще мы будем
блуждать? Сколько же еще мы будем рассуждать? Сколько же еще все это будет
длиться?»
«Как в фильме, — думал я, — в невозможном,
невероятном фильме, который все тянется и тянется, где одни объясняют, а другие
возражают, а первые снова объясняют».
Это не может продолжаться.
Но продолжается.
Он не уверен в том, что знаю я, и я тоже в этом не уверен, и
оба мы стараемся догадаться, не вооружен ли другой.
— И оба мы трусы! — сказал Чужак. — И оба
боимся испытать один другого.
Морж шел дальше. Устрицы следовали за ним
[149]
.
* * *
Мы шли.
И это уже не была сцена из плохого или хорошего фильма, где
герои слишком много разговаривают, нет, это была поздняя ночь, и луна то
пряталась, то появлялась вновь, туман сгустился, а я продолжал диалог с идиотом
психиатром, который вел дружбу с духом отца Гамлета.
"Чужак, — думал я. — Ну и фамилия! Уклонишься
от одного, отпрянешь от другого — вот и становишься чужаком.
Интересно, как это с ним случилось? Окончил колледж, весь
мир у его ног, начал частную практику, и вдруг в один прекрасный год —
землетрясение, помнит ли он его? В тот год у него отказали ноги и мозги, и
начался долгий спуск с горы, но не на тобогане, а прямо на худой заднице, и не
было рядом женщины, чтобы подхватить его по дороге в пропасть, смягчить
сотрясение, облегчить кошмар, унять его, плачущего по ночам и одержимого
ненавистью на рассвете. И вот как-то утром он встал с постели и обнаружил
себя…, где?
В Венеции, штат Калифорния, и последняя гондола давным-давно
уплыла, и фонари гаснут, а в каналах нефть и старые львиные клетки, и за их
решетками ревут только волны прилива…"
— У меня есть один списочек, — начал я.
— Что?
— Оперетта «Микадо»
[150]
.
— сказал я. — Одна песенка из нее прямо про вас. «Свою возвышенную
цель достигнете со временем. Накажете виновников заслуженным ими бременем».
Одинокие. Все, без исключения. Вы внесли их в список, чтобы, как поется в
песенке, никого не пропустить. Чем они провинились? Сдались без боя. Или даже
не попытались чего-то достичь. Посредственности, или неудачники, или
растерявшиеся. А наказать их за это взялись вы. О Боже!
Теперь уже он раздулся как павлин.
— Допустим, — сказал он, продолжая идти
вперед. — Ну и что?
Я приготовился, прицелился и выстрелил.
— Подозреваю, — сказал я, — что где-то здесь
поблизости находится отрезанная голова Скотта Джоплина.
Он не смог удержаться, и против воли его правая рука
дернулась к грязному карману пиджака. Он сделал вид, будто хочет просто
поправить карман, но, обнаружив, что с гордостью смотрит на правую руку, отвел
взгляд и продолжал шагать.
Первый выстрел. Первое попадание. Я ликовал. «Хотел бы
я, — мелькнуло у меня в мозгу, — чтобы вы — детектив лейтенант Крамли
— были сейчас здесь».
Я выпустил второй заряд.
— Продажа канареек, -тоненьким голосом пропищал я,
таким же тоненьким, как выцветшие карандашные буквы на карточке, висевшей на
окне старой леди. — Хирохито восходит на престол. Аддис-Абеба. Муссолини!
Левая рука Чужака с тайным удовлетворением потянулась к
левому карману.
«Господи, — подумал я, — значит, он таскает эти
старые бумажные подстилки из клеток с собой?»
Здорово!
Он вышагивал впереди. Я следом.
Мишень номер три. Целимся в третий раз. Стреляем.
— Львиная клетка. Старик из кассы!
Подбородок А. Л. Чужака склонился к нагрудному карману.
Ага, вот где, черт побери, хранятся конфетти от трамвайных
билетов, конфетти, которые так никому и не пригодились!
Чужак плыл сквозь туман, ничуть не встревоженный тем, что я
уже наловил полный сачок его преступлений. Он резвился, словно счастливое дитя
на полях Антихриста. Его маленькие башмаки щелкали по планкам. Он сиял.
