— «Зафронтовой» — еще не загробной! — попытался мрачно отшутиться Беркут, но это уже была очередная попытка пошутить со смертью, которая шуток, по всей видимости, не терпит.
Даже отсюда, с высотки, Андрей различал на фоне заснеженного поля смутные очертания самолетика. Пилот сумел укротить подбитую машину в каких-нибудь двадцати сантиметрах от искореженного ствола немецкой самоходки, чуть не врезавшись в него пропеллером. Сейчас, всматриваясь в едва уловимый силуэт, Беркут почти с нежностью подумал о беспомощной, как перелетный аист с перебитыми крыльями, машине, о его мужественном экипаже, о тех четверых людях в салоне ее, которые разделили с ним этой ночью и радость солдат, возвращающихся на Большую землю, и страх издерганных, расстреливаемых вражескими зенитками и распинаемых прожекторами пассажиров.
С величайшим трудом посадив самолет, пилоты тут же огласили приговор: поднять машину в воздух уже не удастся. Обрадовавшись объятиям земли-спасительницы, Беркут сначала не придал их словам никакого значения: «Главное — сели! Теперь бы лет сто не подниматься в это днем и ночью расстреливаемое небо!».
Но очень скоро понял, что ситуация намного сложнее: утром немцы постараются уничтожить самолет уже на земле. Не важно: артиллерией или с воздуха. Это в том случае, если окажется, что сели они все же за своей линией обороны. Если же окажется, что за немецкой, тогда вообще будет «весело». После этого, второго, «изгнания из небес» Беркут уже не сомневался, что это из-за него, войной этой проклятого, так адски не везет и машине, и тем, кто ей доверился. Не сомневался настолько, что готов был встать перед летевшими вместе с ним на колени и покаянно повиниться. Если бы только это помогло.
…И все же в глубине души капитан все еще надеялся, что территория эта красноармейцами уже освобождена. И даже подумал, что еще до рассвета следовало бы связаться со штабом любой красноармейской части, отбуксировать машину подальше в тыл и, где-нибудь замаскировав ее, вызвать авиаремонтную бригаду. А заодно — сообщить в Украинский партизанский штаб, что командир армейско-партизанской, как ее называли в «Центре», диверсионной группы капитан Громов, он же «капитан Беркут», прибыл из-за линии фронта и ждет дальнейших указаний.
Но для того, чтобы все это стало возможным, следовало встретить еще хотя бы одну живую душу в красноармейской шинели. Хотя бы одну. Но обязательно живую.
2
Горизонт в той стороне, куда они направлялись, чуть-чуть посветлел. Однако трудно было понять: то ли эта светлая полоса предвещала рассвет, то ли она была всего лишь отблеском далекого зарева. Но пока казалось, что ночное сияние источает сама земля, словно бы одаряет всех воюющих и страждущих на ней лучами вселенского озарения.
— Хоть бы пулемет какой-нибудь затявкал, если уж ракеты жалко, — проворчал Арзамасцев, находясь где-то справа от Беркута. — Фронтовики, мать их так! Передний край, называется, держат!
— Просто ни те, ни те не догадываются, какой генералиссимус их инспектирует! — с той же угрюмостью ответил ему Беркут, уже распластавшись на земле.
И только теперь, выбарахтываясь из грязи и снега, понял, что холмик, на который он, споткнувшись, упал и с которого открылся ему «нимб озарения», на самом деле был спиной солдата, зависшего на двух снарядных ящиках. Уже поднимаясь, он увидел запрокинутую голову, чудом удерживавшуюся на разорванной, обмерзшей — заледенелая кровь с грязным снегом — шее.
— Где ты, капитан? — встревоженно спросил Арзамасцев, оказавшись по ту сторону перекосившегося орудия, подбитого на самом бруствере окопа. По партизанской привычке ефрейтор все еще обращался к нему на «ты», упуская официальное «товарищ».
— Самому хотелось бы знать… где я! — прорычал Беркут, медленно поднимаясь посреди груды разбитых ящиков, сплющенных гильз и растерзанных тел. — Сотворил бы кто-нибудь надо мной молитву, возможно, этот кошмар и развеялся бы! Должны же и мы с тобой когда-нибудь проснуться.
Словно внемля его просьбе, где-то далеко позади, в той стороне, где они оставили самолет, вспыхнула ракета, и потом короткими очередями, захлебываясь, но все же долго и заунывно пел свои псалмы пулемет — будто человек, нажимавший на его гашетку, хотел иссечь и растерзать медленно вырисовывающийся, бледный полудиск месяца.
«А ведь он где-то за рекой, — подумал Андрей. — Которая, очевидно и разделяет теперь враждующие стороны. Но в таком случае вопрос: "Где же, на какой такой "ничейной", оказались мы, подбитые-недолетевшие?"».
Вспомнив, что в ту сторону, где отозвался пулемет, отправился легкораненый партизан, Беркут вдруг понял, что, очевидно, его-то не ко времени проснувшийся пулеметчик и заметил. И кто знает, не скосил ли. А майор, пилот некогда подбитого над вражеской территорией самолета, которого партизаны переправляли теперь за линию фронта, а также боец из его группы Звездослав Корбач, остались вместе с летчиками у машины, чтобы, в случае нападения, не дать захватить ее.
Оказавшись на земле, все они почему-то сразу же озаботились тем, чтобы не дать немцам ни захватить, ни окончательно уничтожить этот самолет. Словно он, а не их прокуренные пороховой гарью жизни, был теперь главной, хранимой богом ценностью.
«Да, это действительно за рекой, а значит, линия фронта наверняка проходит по тому берегу, — прислушивался Беркут к фронтовой оратории, в которой зловеще угадывались уже и разрывы снарядов, и грохотание орудий, и тенорная морзянка автоматных перепалок. — Через нее нам, видно, и придется переправляться».
— Капитан, машина! Фары! Сюда что-то движется!
— Ну и божественно! — ответил Беркут, но тут же мысленно сам себе возразил: «Никакая машина двигаться сюда не может! Пройти по этой смертоубийственной колыбели может разве что танк. Если, конечно, водитель его потерял всякое представление о милосердии к мертвым и обычном человеческом страхе».
Но все же, определив направление, по которому где-то стороной должны пройти эти два пучка света, Андрей изо всех ног бросился им наперерез. Похоже, что машина действительно приближалась и что дорога недалеко. Но до нее еще нужно было пробиться через опрокинутую вверх колесами, обрамленную частями лошадиных тел повозку; через искореженную прямым попаданием пушченку и подернутый изморозью овраг, по кромке которого изгибался шрам окопа… Именно из него, из этого окопа, откуда-то слева вдруг донесся стон раненого. Однако выяснять, кто там и в каком он состоянии, уже было некогда.
Поняв, что дорога проходит за грядой мелких холмов, но все еще опасаясь, что водитель не заметит его или откажется притормозить, капитан выпустил вверх длинную автоматную очередь и, выхватив фонарик, на ходу начал описывать им какие-то замысловатые фигуры, в то время как бежавший чуть правее Арзамасцев продолжал подкреплять их короткими автоматными очередями.
Преградить путь грузовику они так и не успели. Но все же, протянув еще метров пятьдесят, водитель его милостиво затормозил.
— Я — капитан Беркут, — еле выдохнул Андрей, подбегая к открытой дверце.
