Женя мгновенно обессилела от счастья, от
облегчения – если бы Олег не держал так крепко, наверное, упала бы. Но волны
страха то и дело пробегали по телу, и тогда она цеплялась за него, ощупывала
его плечи, словно не веря, что все кончилось, что он нашелся… или это она
нашлась?.. и снова успокоенно замирала, уткнувшись в его насквозь мокрую на
груди рубаху. Это ведь от ее слез.
Он что-то пробормотал, но Женя не расслышала:
помешал стук его сердца. Чуть отстранилась, хрипло выдохнула:
– Что?
– Ничего, ничего, – слабо улыбнулся
он. – Ничего существенного.
И оба снова умолкли, оглядывая друг друга так
пристально, словно восстанавливали давно забытые черты.
– Что так смотришь? – Женя представила,
какое у нее сейчас лицо: измученное, зареванное, волосы не причесаны… – Не
узнаешь?
– Припоминаю с трудом, – кивнул
Олег. – Увидел тебя с берега, думаю: где-то я эту барышню встречал. Потом
смотрю: родной пиджак. Ну, тогда вспомнил: да ведь это Женька!
– Если бы не твой пиджак, я бы совсем
замерзла, – потерлась щекой о его плечо Женя.
– Понимаю! – откликнулся Олег с таким
выражением, что она взглянула внимательнее:
– А ты ночью где был?
– Да где еще? – пожал плечами. – По
лесу шастал, тебя искал.
– А Корнюшина нашел?
– Никого я не нашел, – со вздохом
признался Олег. – Он от меня с такой скоростью ломанул сквозь траву, что
только треск пошел. А потом вдруг стихло все. Я пробежал через деревянный
музей, побродил еще, потом вернулся… Ты что? – покрепче обнял он Женю,
которая вдруг сильно вздрогнула.
– Какой еще деревянный музей?
– А, это примерно в полукилометре от поселка
есть такая полянка, там резчики понаставили всяких деревянных фигурок,
наподобие местных божков. Целое капище. Всякие сэвены, бурханы, идолы. Во главе
с сэвен-дусэ, или амбой, как его нанайцы называют, – богом-тигром.
– Значит, это все не настоящее? –
выдохнула Женя.
– Как не настоящее? Все деревянное, выстругано
точь-в-точь по всем шаманским правилам, только лучше, потому что работали
настоящие художники.
– Я думала, это древнее, подлинное капище.
Испугалась страшно, особенно когда увидела его.
– Кого? – насторожился Олег.
– Того же, кто смотрел в окно, за кем ты
погнался. Это был не Корнюшин, я еще там, на даче, хотела тебе сказать, но не
успела. Это совсем другой человек – и ростом повыше, а главное, у него такое
лицо… Это… О господи!
Ее опять затрясло. Зажмурилась, но снова
поплыло перед глазами то блеклое, мертвенное, пугающее пятно.
– Ну, тихо, тихо, – опять стиснул ее в
объятиях Олег. – Теперь бояться нечего, я же с тобой.
– Да, – счастливо выдохнула она. –
Как ты меня нашел? Как понял, что я в тайге?
– Кричали, – ответил Олег флегматично.
– Кто?
– Ты, надо полагать, кто же еще?
– Да я же горло сорвала – слышишь, как хриплю?
Еще когда эту рожу увидела на поляне, где капище, так закричала, что до сих пор
голос не вернулся.
– Ну, не знаю, – покачал головой
Олег. – Уверяю, что очень даже слышал твой крик, на него и выбежал. И
тогда, ночью, тоже слышал тебя: с тех пор и прочесывал этот несчастный участок,
от реки до поселка, туда-сюда. За ночь раз двадцать его прошел, странно, что мы
нос к носу не столкнулись!
Женя, отстранившись, уставилась на него недоверчиво:
– Тут что, совсем близко поселок?
– Километра два.
– О господи… А мне-то казалось, что забрела в
самую глушь.
– И запросто, – кивнул Олег. –
Умница, что нигде не свернула на юг. Могла бы бог знает сколько отмахать –
тут-то вокруг тебя и начались бы дебри Уссурийской тайги. Оттуда, очевидно, и
забрело медвежье семейство. Ну, храбрецы… Хотя, конечно, поселок практически
заброшен, кругом безлюдье. Но как же ты не слышала: я кричал, стрелял!
– Не слышала, – пробормотала Женя,
стыдливо умалчивая о том, что на юг не отправилась не от большого ума, а совсем
наоборот: потому что дуракам счастье. – Я, по-моему, сознание потеряла,
когда его увидела… того, кошмарного…
Олег так прижал ее к себе, что у Жени
пресеклось дыхание.
– Ох, боже мой, – прошептал глухим, незнакомым
голосом. – Я тут совсем было с ума сошел. Не поседел, ну-ка, погляди?
Наклонился, а когда Женя доверчиво подняла к
нему лицо, припал к ее губам.
Она задохнулась, повисла в его руках, ничего
не сознавая. Небо опрокинулось, что-то больно вдавилось в спину, но тотчас Женя
забыла обо всем, ощутив его руки на своем теле.
Они вцепились друг в друга, обезумев от
пережитого, повинуясь сейчас не столько страсти, сколько инстинктивному желанию
как можно скорее разжечь в сердцах и телах искру жизни, почти угасшую этой
мучительной ночью. Было не до того, чтобы снимать с себя одежду, но тела,
спаявшиеся друг с другом, ощущали это соприкосновение не менее остро, чем если
бы они были обнажены. Несколько мгновений торопливых, исступленных судорог,
острое, как боль, наслаждение – и они замерли, лишь изредка слабо, конвульсивно
вздрагивая, не размыкая рук, не открывая глаз, ловя дыхание друг друга, не
чувствуя своего каменистого, грубого ложа, – не чувствуя ничего, кроме
сокрушительного, блаженного покоя.
Солнце уже начало клониться к закату, когда
они ушли с берега. Одежда выглядела изжеванными тряпками, потому что, утолив
первый, торопливый голод, они все-таки разделись, устроили из своих вещей некое
подобие постели и улеглись на нее, предавшись долгой, неспешной любви. Костер
разожгли – теперь можно было поддерживать медленное пламя, неторопливо ворошить
угли, подбрасывать новые и новые поленья… Они уже успели узнать друг друга и
теперь наслаждались не открытиями, а утверждением этого знания. Ничто за
кромкою колючего галечника не существовало для них в те минуты, плавно
перелившиеся в часы. Вечно, ритмично вздыхала река в такт их дыханию, ветерок
ласкал разгоряченные тела, заставляя их содрогаться – и теснее, еще теснее
приникать друг к другу в поисках все того же животворящего огня.
