– Ну да, понимаю, поручено важное дело, и ваш долг в том, чтобы выполнить.
– При чем тут долг! Ничего мы никому не должны. Злость была, и больше ничего.
– Но вы могли отказаться от этой затеи и вернуться?
– Мы обязаны были бросить все и вернуться. Понимаешь? Но к тому времени мы уже не люди были. Злость, и больше ничего. Лед нарастает, мы его скалываем, водой захлестывает – отплевываемся, к катамарану не пробиться, а мы пробиваемся. Но ничего, конечно, не вышло – вмерз катамаран. Намертво. Однако столкнули. Потащили на север. Занятие, скажу, отвратное. Против течения, против волн, против ветра на этом моторе-дистрофике...
– А в чем была самая большая сложность?
– Устали мы тогда... В этом и сложность. Устали... Тросы начали перетираться. Скажу так – раза по три в сутки приходилось с катера на катамаран перебираться и тросы связывать. Есть у нас большой мастер по этому делу, можно сказать, свет таких не видел. Стальной трос в руку толщиной, а он для него вроде шнурка от ботинок. Что бы мы без него делали – ума не приложу. Вроде и ухватиться не за что, трос оборванными нитями, как иглами, ощерился, подойти страшно, а наш Семериков поколдует, кувалдой ахнет, кричит – давай! Натягиваем буксиром – мертвый узел. А на подходе к Поселку вообще во льды уперлись. Что делать? Без катамарана перебьемся, не беда, а без лебедки можно всем по домам разъезжаться.
– Ну?
– Надумали лебедку на берег стащить. А в ней, в дуре, сто тонн. Сто тонн! Так вот, все, что было до сих пор, – детские игры. Работа настоящая началась, когда лебедку на берег стаскивали. Стащили. Но сразу говорю – второй раз я бы этого не сделал. Такое можно делать только раз в жизни. А лучше, чтоб вообще такая работа человеку не выпадала.
– Хорошо... Все это прекрасно. Но неужели нельзя было предусмотреть и заранее закрепить катамаран, заякорить как-то понадежнее? Руководство оплошало, выходит?
– Не надо про руководство... А то, смотрю, больно горазды стали на руководство все сваливать... Что бы ни случилось... Стрелочник уже вроде в анекдоты вошел, неудобно на стрелочника валить, другую канитель затеяли – руководство виновато. Панюшкину, значит, по шапке, да? Так вот – катамаран закрепили всем, чем только можно. Но якорные цепи рвались, как бельевые веревки. А ты – якоря... Эх, заболтались мы с тобой, а Верка уж магазин закрыла... Ну ничего, мне даст бутылочку. Не посмеет отказать бывшему мужу. Она хорошая женщина, бедовая... Но есть и у нее...
Ливнев кивал понимающе, поддакивал и писал, писал что-то в своем блокноте.
А в это время в мехмастерских, среди сумрачности, холода, сквозняков, вспышек сварки, под лязг металла, под раздраженные человеческие голоса, возле поминутно глохнущего мотора тягача, вдыхая едкий запах отработанного горючего, Панюшкин беседовал с Опульским.
– Николай Петрович, мне кажется, вы должны простить мое любопытство... Хоть и говорится, что это не порок, но я надеюсь, вы даже про себя не назовете мое поведение большим свинством.
– О чем разговор, Александр Алексеевич! Вы и приехали, чтобы любопытствовать!
– Скажите, будьте добры, Николай Петрович, что за люди у вас работают? Я имею в виду, так сказать...
– О! Народ очень разношерстный! На удивление! Видите ли, вначале предполагалось, что стройка будет закончена этаким кавалерийским наскоком, поэтому не стремились создать долговременный коллектив. Полагали, что вполне обойдемся сезонниками. Конечно, водолазы, инженерная служба – это наши кадры, управленческие. Остальные – народ случайный. Многих зарплата привлекает, иных – экзотика. Но таких мало, экзотики много не съешь, она быстро приедается, и потом долго от нее воротит. Как-то осенью ребята кеты наловили, побраконьерничали маленько, по-божески, можно сказать. Ну что, тут же на берегу рыбу выпотрошили и приготовили красной икры – свежей, душистой, вкусной... Съели. Всю съели. Но что интересно – участники той рыбалки до сих пор на икру смотреть не могут.
– Простите, Николай Петрович, икра – это хорошо, а вот как было после Тайфуна... Люди как себя вели?
– Что сказать... Усталость, разочарование. Многие уехали. Было ощущение... Не знаю, знакомо ли оно вам... Как на войне после хорошего сражения. В иных бригадах, на участках и половины не осталось. Тяжелое чувство. Идешь по Поселку, по участкам – все разгромлено, разворочено, точь-в-точь как после артподготовки. Того нет, этого нет... Уезжали, даже на глаза не показавшись, – стеснялись. Понимали, что не просто увольняются – бегут.
– Но вы могли как-то регулировать этот процесс, контролировать: если увольнять, то хотя бы не всех сразу, специалистов подзадержать...
– Что вы, Александр Алексеевич! Народ здесь обитает самостоятельный, независимый. К бумажкам да звонким словам почтения не дюже много. Сумеешь убедить, упросить, переломить – останется. А решил уехать – не удержать. Хорошо еще, если кто предупредит об уходе, заявление оставит, расчет получит. У нас до сих пор в сейфе десяток трудовых книжек валяются – даже запросов не шлют. Да и не могли мы тогда всех работой обеспечить. А если плана нет – зарплаты нет. Какого черта им здесь сидеть?
– Но чувство патриотизма, гордости за стройку, за порученное дело...
– Хороший вы мой! Они проявили больше патриотизма, уехав отсюда. Ведь где-то они будут вкалывать на полную катушку, а у нас... Слов нет. Искореженные трубы из Пролива километрами таскали.
– Ну а сами-то на чем держались, Николай Петрович?
– Хе, самый трудный вопрос... На тушенке в основном.
А Чернухо решил поближе познакомиться со Званцевым. Панюшкина он знал давно, с Хромовым тоже встречался, а вот главный инженер был для него загадкой. Первые же слова, которыми они обменялись, насторожили Чернухо. Каким-то чужим казался ему Званцев – в изысканных очках, в плотном свитере, спокойный, немногословный и улыбчивый. Чернухо с удивлением обнаружил, что все, сказанное Званцевым в течение дня, нисколько не приоткрыло его. Что это за человек, чем живет, как поступит – ничего этого Чернухо сказать не мог. Обычно он сразу понимал людей, легко сходился с ними, но при воспоминании о Званцеве перед Чернухо возникал лишь темный силуэт с поблескивающими очками, в которых редко появлялся живой блеск глаз – очки у главного инженера были с легким зеркальным покрытием, и в них скорее увидишь свое собственное изображение, нежели глаза Званцева.
Ну что ж, подумал Чернухо, если темнит, значит, это ему нужно. Только вот зачем? Или же он не доверяет людям, или не уверен в себе. А раз так, то, очевидно, у Званцева есть мысли, желания, которые он скрывает, во всяком случае, не желает о них говорить. Отсюда настороженность, боязнь раскрыться. Да, боязнь, сказал себе Чернухо. Потому что раскрыться – значит заявить о себе, утвердить себя, свой взгляд на вещи. А если человек уклоняется от этого, значит, у него есть основания.
На следующий день Чернухо, застав Званцева в кабинете Панюшкина, не церемонясь потащил его на улицу.
