Пыёлдин продолжал мычать, но наконец смог взять себя в руки.
— Иван… Иван… ты не поверишь… Она все время рядом… Со мной рядом… Как заболею, как подскочит температура, она тут же и приходит… Или когда посадят… В первую же ночь приходит и рядом с нарами стоит…
— Снится? — спросил Цернциц.
— Нет, — Пыёлдин потряс головой. — Так приходит…
— Живьем?!
— Да… Понимаешь, придет и стоит… когда температура под сорок, когда на нарах первую ночь… И это… Смотрит.
— И что? Говорит что-нибудь?! Каша, у тебя же спрашиваю! — кричал Цернциц со странной настойчивостью. — Говорит что-нибудь, когда приходит?
— Нет… Смотрит и молчит. И перед этим моим побегом приходила… В последнюю ночь. Босая, в рваном платье… Платье у нее было в цветочек…
— Да, — кивнул Цернциц. — Синие незабудки.
— Во-во… Пришла перед побегом… Стоит, улыбается… И я понял — получится, все у меня получится… И получилось.
— У нее были бусы из каких-то ягодок, — сдавленно произнес Цернциц. — На нитке… Замусоленная ниточка, и на ней красные ягодки.
— Смородина, — подсказал Пыёлдин. — Красная смородина.
— Да, скорее всего… И крестик.
— Да-да, и крестик, — подхватил Пыёлдин, опять заливаясь слезами. — Тоже на ниточке. — Он поднял голову и увидел, что Цернциц отвернулся, плотно прижав ладони к лицу. Он не рыдал, но и смотреть мокрыми глазами на Пыёлдина не мог, что-то ему мешало, останавливало.
— Сейчас… Я сейчас… — бормотал Цернциц.
— Что?! — озаренно воскликнул Пыёлдин. — Тоже?!
— Д… да…
— Приходит?!
— Да…
— Когда?!
— По-разному…
— И что?
— Молчит.
— Улыбается?
— Нет… Не улыбается. И ни слова… Смотрит…
— Ничего, не переживай, — Пыёлдин осторожно положил руку Цернцицу на плечо. — Улыбнется. Вот увидишь, улыбнется.
— Может быть… Совсем недавно… Два дня назад приходила…
— И что?
— Помолчала и ушла. И платье в цветочек, и бусы из ягодок, и крестик… Видно, хотела предупредить, что ты наведаешься, что в гости собираешься… Но не предупредила… А сам не догадался.
— А что бы ты предпринял? — спросил Пыёлдин.
— Ничего.
— Почему?
— Не знаю, — уклонился Цернциц. Вынув платок, он промокнул глаза, посидел молча, опустив голову. — Мне так лучше, Каша.
— В каком смысле лучше?
— Ну… — Цернциц помялся. — Как тебе сказать… Выгоднее. Понял? Мне так выгоднее. Я на тебя больше спишу, чем ты сможешь взять.
— Ишь ты какой стал! — восхитился Пыёлдин. — Это сколько же мы с тобой не виделись?
— Много, Каша, много… Мы встречались с тобой в другой жизни, в другой стране, на другой планете. И вот здесь довелось свидеться.
— Я сильно изменился? — спросил Пыёлдин с какой-то затаенностью, заранее опасаясь ответа.
Цернциц удивленно посмотрел на Пыёлдина, скользнул взглядом по громадному клетчатому пиджаку, в котором свободно болталось тощее тело зэка, отметил про себя тапочки, надетые на босу ногу, жеваный воротничок рубашки и, столкнувшись наконец с горящими от нетерпения глазами подельника, отвернулся.
— Ну? — настаивал Пыёлдин. — Говори, Ванька, говори без утайки…
— Что тебе сказать… Постарел, конечно. С годами никто не молодеет… А в остальном остался таким же… Каким и был когда-то…
Что-то в этих словах не понравилось Пыёлдину, что-то в них прозвучало обидное, уничижительное, будто Цернциц из жалости не произнес ничего более жестокого.
— Что значит — каким был, таким остался?
— Орел степной, казак лихой, — пропел Цернциц и успокаивающе похлопал Пыёлдина по коленке. — Песня такая есть… Слышал?
— Ну? — продолжал допытываться Пыёлдин. — Говори, Ванька! Я же вижу, что ты жлобишься сказать!
— Ну, хорошо… Когда вместе шаромыжничали, ты кем был? Кашей ты был. И вот прошло десять или двадцать лет. Ты уже не пацан, и я уже не шмакодявка поганая… Сейчас ты кто? Каша.
— Ну и что? Я и помру Кашей. Кличка у меня такая. Воровская. И везде меня знают! И неплохо, между прочим, относятся.
— Правильно, — кивнул Цернциц. — И нынешние заложники тоже неплохо к тебе относятся. Можно сказать, уважают, любят, готовы любую просьбу выполнить.
— Осуждаешь?
— Что ты! Я тебя, Каша, очень уважаю, люблю и тоже готов выполнить любую твою просьбу. Ты это хотел услышать?
— Понял. Осуждаешь.
— Да нет… Называю вещи своими именами. Отмыть бы тебя, Каша, приодеть, в парикмахерскую сводить, зубному врачу показать… Покормить годик-второй, чтобы мясцом оброс. Отощал ты, Каша, усох…
— Это есть, — вздохнул Пыёлдин. Последние слова Цернцица успокоили его, и поднявшаяся было волна гнева и обиды опала, и снова побережье его души омывали теплые, ласковые волны.
— Итак, — Цернциц остро взглянул на Пыёлдина. — Под твоей задницей двенадцать миллионов долларов. Забирай и выметайся. Донесешь?
— Донести-то донесу… Не знаю вот только, вынесу ли. А, Ванька? Поможешь?
— Помогу.
— Тот маленький лифт?
— Не только… Есть возможности.
— И ты вот так запросто отдаешь мне кучу денег?
— Почему запросто? — удивился Цернциц. — Я очень страдаю… Ведь это все не мои деньги, это деньги моих вкладчиков. Они осерчают, пошатнется моя репутация, многие изымут деньги из моего банка… Мне очень тяжело, — вздохнул Цернциц, но улыбнулся с таким озорным блеском в глазах, будто речь шла о веселом розыгрыше.
— Значит, спишешь на меня десяток таких пачек?
— Тебе-то что? Ты свое получил.
— Хочешь побыстрее меня выпихнуть отсюда?
— Каша, остановись… Что-то тебя не в ту сторону понесло… Ты потребовал денег? Я тебе их дал. Ты хочешь с ними уйти и не знаешь как? Помогу. Тебе нужно убежище? Завтра же будешь на Кипре. Положишь деньги в банк и будешь жить на одни проценты. Отдохнешь, загоришь, купишь белые штаны, вставишь зубы, заведешь черных девочек.
— Мне много не надо. Мне одну.
— Заведешь одну.
— И беленькую, — потребовал Пыёлдин с такой капризностью, будто прямо сейчас решалось, какую ему девочку завести.
— Нет проблем, — заверил его Цернциц. — Там и беленьких полно, и темненьких, и желтеньких…
— А я не какую угодно девочку хочу, — медленно, вполголоса произнес Пыёлдин, так произнес, будто Цернциц хотел его обмануть, а он этот обман разгадал. — Я Анжелику хочу.
