— Надо же! — искренне изумился Пыёлдин. — А вон тот, красномордый, с писклявым голосом… Тоже хочет стать президентом?
— Все хотят, — вздохнул Цернциц. — Ты разве не хочешь?
— Нет. Не хочу.
— А придется, — обронил Цернциц чуть слышно, но и Пыёлдин, и Анжелика его услышали. Медленно-медленно, словно преодолевая сопротивление, они повернулись к Цернцицу. Обоими овладело оцепенение, какое может настигнуть человека в опасный, смертельно-рисковый миг, когда он понимает вдруг, что оказался в вихре событий и ничего не может сделать, чтобы вырваться.
— Если я правильно услышал, — медленно заговорил Пыёлдин, — если я правильно понял…
— Ты правильно услышал! И понял все правильно! — перебил его Цернциц.
— Ты хочешь сказать, что я…
— Да!
— Но это невозможно…
— Ты видишь этих хмырей? — звонким от волнения голосом спросил Цернциц, устремив указательный палец в сторону экрана. — Ты слышишь от них хоть что-нибудь внятное?
— Нет, Ваня, не слышу… У меня такое чувство, что перед ними на стол вывалили кастрюлю манной каши… И вот они эту кашу размазывают по белой скатерти… время от времени вытирая ладошки друг о дружку…
— Это не чувство, Каша. Это истина. Манная каша по белой скатерти.
— Смотри, еще один претендент появился… Что-то мне его морда знакома…
— Ты его видел совсем недавно, Каша! — рассмеялся Цернциц.
— Ха! — воскликнул Пыёлдин. — Агдамыч! Надо же… Он тоже в президенты рвется?!
— А иначе зачем ему было у нас появляться, в Доме?
— В самом деле, зачем?
— Чтобы все его на экране увидели, восхитились его мужеством, увидели бы, как заботится он о попранных и униженных…
— А я думал, что он пожрать приходил, — озадаченно проговорил Пыёлдин.
— И пожрать — тоже. Он же питается в основном на приемах, встречах, конференциях… Там общественный туалет открыли, там новую баню… Тем и сыт. В иных местах еще и с собой пакетик дают, на завтрашний день хватает… Так и живет человек, переходя от одного стола к другому.
— А вон та жирная баба? — спросил Пыёлдин. — Кто это?
— Тоже кандидат, — Цернциц заскучал, отвечая на наивные вопросы Пыёлдина.
— А чего она на всех кидается? Слюной брызжет… Вон засранный даже платок достал, вытирает лысину…
— Страсть.
— У нее?! Так вроде и годы немалые, возраст явно пенсионный, — Пыёлдин ничего не понимал в происходящем.
— Девственница, — коротко пояснил Цернциц.
— Откуда знаешь?!
— Сама сказала.
— Тебе?!
— И мне тоже, — Цернциц помолчал. — Понимаешь, Каша, она всем об этом говорит. Недавно население земного шара оповестила о своей нетронутости… Открытым текстом сказала. Разве что только юбку не задирала. Но всем желающим предложила убедиться.
— Это что же… В надежде, что все бросятся проверять?
— Знаешь, Каша… В ее возрасте, в ее положении… Человеку приходят в голову самые несбыточные мечты.
— Эти мечты, похоже, пришли ей не в голову, они пришли совсем в другое место, — ответил Пыёлдин. — Сколько же ей, бедолаге, лет?
— Шестидесяти, по-моему, еще нет. Но, заметь, самое ценное, чем ее наделила природа, сумела сохранить.
— И теперь думает, что ее чистота и непорочность привлекут толпы избирателей?
— Что касается чистоты и непорочности, — задумчиво проговорил Цернциц, — то здесь я крепко сомневаюсь… Она в женской тюрьме сидела, а оттуда, как тебе известно, редко выходят в непорочном состоянии. Дело в другом… после всех тюремных злоключений у нее возник своеобразный интерес к миру. Обожаю, говорит, выносить сор из избы…
— Я смотрю, изба у нее еще та, — Пыёлдин с уважением посмотрел на девственницу. — Там, наверно, столько сору… Носить не переносить… Хоть лопатой выгребай.
— Совковой, — уточнил Цернциц.
Некоторое время друзья молчали, слушая кандидатов. Голоса их становились все более возбужденными, телодвижения делались все более нервными, раздраженными. Пыёлдину зрелище нравилось, он чувствовал, что вот-вот должна вспыхнуть потасовка.
— А вон тот горластый, кидается на всех, руками машет, пальцем куда-то показывает… Он что… Тоже?
— О! — значительно протянул Цернциц. — Это самый крутой, его многие побаиваются. Сейчас всех начнет поливать…
— Грязью? — подсказал Пыёлдин.
— Необязательно… видишь, у него ведро приготовлено? Возле стула, видишь?
— Может, просто убрать забыли, когда студию к передаче готовили?
— Да нет, это знакомое ведро, он его повсюду с собой носит, на любой митинг, встречу… А потом, когда ему слово дадут, он хватает ведро и… Мало кому увернуться удается.
— И что же потерпевшие… Терпят?
— Отряхиваются, отплевываются, матерятся… Грозятся в суд подать. А что ты ему присудишь? Он и в суд с ведром приходит.
— Что… И там?
— Там он только и разворачивается! Всем достается — и прокурору, и народным заседателям, судьям… Визг, крик, шум… Кандидат хохочет, его помощники уже новое ведро в зал вносят, адвокат что-то о свободе самовыражения визжит… Ну, в общем, сам понимаешь.
— Мне бы за такие хохмы годиков пять набавили, — раздумчиво произнес Пыёлдин. — Не меньше.
— Вот и он надеется, что ему дадут лет пять… президентского срока.
— Ну, ты даешь, Ванька… Слушай, а за кого ты собираешься голосовать?
— За тебя, Каша.
— Это в каком же смысле?
— В прямом, Каша. Только в прямом. Я так считаю — каждый банкир должен иметь своего президента. Вот ты и будешь моим личным президентом.
— Что же я должен буду делать?
— Не мешать.
— И все?
— О, Каша… Если б ты знал, как это много — не мешать! Ты будешь хорошим президентом, Каша.
— Когда буду, — поправил Пыёлдин. — Да! Мне сказали ребята, что там бродяг подвалило… полсотни наберется?
— Каша, — Цернциц посмотрел на Пыёлдина с бесконечной жалостью. — Они там кишмя кишат. Они заняли уже полтора этажа под нами. Я приказал включить вентиляцию на полную мощность. От них, знаешь, душок не очень свежий…
— Ты хочешь сказать…
— Количество твоих заложников, Каша… Удвоилось. Теперь ты можешь, не снижая темпов, каждый день сбрасывать вниз по сотне. А их будет становиться все больше.
— Их что… Тысяча?!
— Бери круче, — тихо ответил Цернциц. — Каша, их гораздо больше тысячи, и они продолжают выползать из каких-то щелей, труб, из ванн и унитазов… Ты помнишь склады на станции Синельниково? Помнишь, сколько там было крыс?
