— Так и есть.
В голосе Меркуция прорезалась паника:
— Ты убил их… убил навигатором. Ты это делал там внизу, да?
— Да.
— Талос, ты откусил намного больше, чем мы можем прожевать, — сказал Меркуций. — Слишком, слишком много. Я восхищаюсь тобой за то, что ты так дерзко метнул копье прямо в сердце скального льва, но, если это сработает, отдача сотрет нас со страниц истории.
Выражение лица Талоса не изменилось.
— Ты перестанешь скалиться? — буркнул ему Кирион. — Я к этому не привык. По спине мурашки бегут от твоей улыбки.
— Чем, по-твоему, это обернется? — спросил Меркуций. — Самое меньшее, несколько миров окажутся в изоляции на целые десятилетия. А в лучшем случае это их уничтожит.
Талос снова кивнул:
— Я знаю.
— Тогда говори, — потребовал Меркуций. — Прекрати ухмыляться и говори. Возможно, нам осталось жить несколько часов.
Пророк убрал меч в ножны.
— Идея возникла у меня впервые, когда Делтриан соорудил Вопль. С помощью своего искусства он обратил боль и страх в источник силы. Он вновь превратил страх в оружие. Ужас стал средством достижения цели, а не самой целью.
Талос встретился с ними взглядом и отбросил всякую высокопарность.
— Мне нужно было это. Нужно было придумать, как прожить жизнь со смыслом.
Кирион кивнул. Меркуций выслушал его молча. Узас таращился на мерцающую гололитическую проекцию. Слышал он слова пророка или нет, оставалось загадкой.
Кирион, осознав, что на всей командной палубе воцарилось молчание, медленно обернулся. Талос обращался уже не только к Первому Когтю. Он говорил с сотнями смертных и сервиторов, большая часть которых не отрывала от него глаз. Кирион никогда прежде не видел брата таким. Перед ним мелькнул образ того, кем тот мог бы стать: воином, готовым принять мантию лидерства; вождем, готовым жить согласно своим представлениям о том, каким некогда был Восьмой легион и каким он должен стать снова.
И это сработало. Кирион понял по их взглядам. Та смесь робкой уверенности и трепетного фанатизма, что жила в Талосе, привела их в благоговейный восторг.
— Тсагуальса, — сказал Талос уже мягче, — наше убежище, наш второй дом. Обнаружить, что она кишит паразитами, было горько. Но за что их наказывать? Зачем уничтожать слабых, растерявшихся колонистов? Грех этих людей заключался лишь в том, что волны варпа вынесли их к планете, оказавшей им холодный прием. В этом не заключалось преступления, если не считать преступлением невезение. И все же они были там. Миллионы и миллионы. Заблудившиеся. Одинокие. Добыча, возившаяся в грязи. Как поэтично было обнаружить их именно там. И вместо того чтобы наказывать их лишь ради самого наказания, мы могли их использовать. Разве может быть лучшее оружие против Империума, чем души его собственных заблудших детей?
Талос махнул на россыпь планет и звезд на гололитическом дисплее.
— Люди умирают каждую ночь. Они умирают миллионами, миллиардами, питая варп своим предсмертным ужасом. Астропаты не исключение, разница лишь в масштабе. Когда умирает псайкер, его душа вопит куда громче. И когда такие души покидают смертную оболочку, варп вокруг них вскипает.
Гололитическая проекция развернулась и сфокусировалась на нескольких планетах недалеко от теперешней позиции крейсера. По дисплею побежали дрожащие от помех строчки — данные о численности населения и обороноспособности миров, почти наверняка устаревшие.
— Если пытать только астропатов, мы могли создать песнь смерти настолько громкую, что ее бы услышали и ощутили псайкеры на нескольких ближайших планетах. Но этого недостаточно. Убийство астропатов — случай нередкий. Сколько отделений легиона делали это на протяжении тысячелетий? Я даже не берусь предположить. Захватчики использовали этот трюк с незапамятных времен, чтобы замести следы. Нет лучшего способа замаскировать бегство, чем взбаламутить котел варпа, чтобы его первозданная влага загустела и помешала преследователям. Даже несмотря на риск вторжения демонов, обычно оно того стоит.
Талос прошелся по комнате, обращаясь к смертным членам команды и заглядывая поочередно им в глаза.
— Вся эта мощь и боль, что у нас в руках, — оружие, способное сровнять с землей города. Крейсер, который может прорваться сквозь целый вражеский флот. Но в Долгой Войне все это ничего не значит. Мы можем лишь оцарапать сталь, но это может и какой-нибудь ветхий пиратский фрегат с батареей макро-пушек. Мы — Восьмой легион. Мы с равной эффективностью раним плоть, сталь и души. Мы оставляем шрамы в памяти и в разуме. Наши действия должны что-то значить, иначе мы заслуживаем лишь забвения и прозябания на свалке древней истории.
Талос перевел дыхание и снова заговорил уже спокойнее:
— Так что я дал песне голос. В этой песне есть смысл, и она куда более мощное оружие, чем любая лазерная батарея или бомбардировочное орудие. Но как лучше превратить эту беззвучную песню в клинок, который нанесет глубокую рану Империуму?
Кирион внимательно оглядел лица команды. Некоторые, казалось, хотели ответить на вопрос Талоса, в то время как другие ждали и в глазах их светился неподдельный интерес. Трон в огне, это и вправду работало! Он никогда бы не поверил, что такое возможно.
На вопрос ответил Узас. Он поднял голову, как будто все это время прислушивался, и сказал:
— Пропеть ее громче.
Губы Талоса изогнулись все в той же леденящей улыбке. Он переглянулся с несколькими членами команды, словно разделяя с ними удачную шутку.
— Пропеть ее громче, — улыбаясь, повторил он. — Мы превратили наших певцов в истошно вопящий хор. Страх и боль, неделя за неделей, сконцентрировались в чистую, беспримесную агонию. А затем надо было добавить мучения других к их собственным страданиям. Убийство тысяч людей — это ничто, капля в океане варпа. Но астропаты выпили эту боль до дна. У них не было иного выбора, кроме как видеть, слышать и чувствовать то, что происходит. Когда псайкеры наконец-то умерли, они уже превратились в трупы, раздувшиеся от чудовищной резни и ослепленные призраками мертвых, витавшими вокруг них. Мы кормили их страхом и агонией, ночь за ночью. И они выплескивали все это воплями эфирной боли. Они выплеснули все в момент смерти, вот здесь, прямо в астропатический канал. Мир за миром слышат их песню, и это происходит сейчас. Астропаты этих миров усиливают песню собственной мукой, добавляют к ней новые мелодии и куплеты и передают следующим мирам.
Талос замолчал, и его улыбка наконец увяла. Его взгляд скользнул в сторону, и глаза отражали теперь голубоватое свечение гололита.
— Все это стало возможным благодаря одному финальному ходу. Последнему способу заставить эту песню зазвучать громче, чем мы способны представить.
— Навигатор, — выдохнул Меркуций.
Идея никак не совмещалась у него с реальным человеческим лицом.
