Судя по всему, медицинский осмотр сводился к групповому сбору крови на анализ. Кровь текла потоками. Во флаконах, в трубках, в венах. Заполненные батареи пробирок, помеченных этикетками, уносили в подставках с дырочками. Реверди почувствовал тошноту. Он не мог вынести вида этой крови — прямой противоположности тому, что он искал. Крови мужчин. Нечистой крови.
Гупта открыл раздвижную дверь. Реверди с облегчением зашел в тихий кабинет. Массивный дубовый письменный стол, куча медицинских карт, деревянный ростомер, весы, офтальмологическая таблица с буквами разной величины. Настоящая сельская больница.
Врач снял груду папок со стула, стоящего перед письменным столом:
— Садись.
Сам он тоже уселся и снова спустил маску. На темном лице читались усталость и плохое настроение. Жаку на ум пришел изношенный малярный валик, на котором оставили свой след самые разные краски.
— Ну, так за что именно ты тут сидишь?
— Ни за что.
Гупта вздохнул:
— Повезло мне — живу в мире невиновных.
— Я не сказал, что невиновен.
Старик внимательно посмотрел на него. Потом спросил:
— А в чем тебя обвиняют?
— В убийстве женщины. Европейки. В Папане. Жак Реверди: вы никогда не слышали этого имени?
— У меня память совсем никуда, — вздохнул врач. — Здесь это скорее преимущество. Впрочем, то, что ты совершил за этими стенами, меня не касается.
Он скрестил руки и несколько секунд хранил молчание. Нервное, наэлектризованное молчание. Он не переставая постукивал каблуками под столом. Шум по ту сторону двери, казалось, усиливался.
— Я хорошо знаю давешнего эпилептика… Купороса. Ему прописано лечение, но он продает свои таблетки. Ты знаешь, что спас ему жизнь?
— Тем лучше.
— Или тем хуже. Он убил более двадцати женщин. Но, опять-таки, речь не об этом. Ты в предварительном?
— Да.
— Значит, в мастерских не работаешь?
— Нет.
— Согласишься помогать нам в случае эпидемии пневмонии?
— Без проблем.
— А заразиться не боишься?
— Я уже мертв. Сто процентов, что меня приговорят.
— Очень хорошо. То есть я хочу сказать…
Шум за дверью все нарастал. Какой-то врач ругался, потому что разбили коробку заполненных пробирок. Жак подумал о крови — обо всей этой крови, взятой из вен, о ее темном блеске…
И по ассоциации он подумал о письме Элизабет. Ее откровения стали еще одним приятным сюрпризом. Она выражалась умно, оригинально. Так говорить о собственной крови. Названия цветов. Сравнения с картинами… Он испытал возвышенное возбуждение. Эти картины будоражили все его чувства, и, надо признаться, читая и перечитывая эти восхитительные слова, он неоднократно принимался мастурбировать.
— Эй, я с тобой говорю!
Жак выпрямился на стуле. Гупта встал и снова надел маску.
— Начинаешь завтра, — глухо проговорил он. — Я займусь бумажками. В любом случае, есть пневмония или нет ее, а люди нам тут нужны.
Реверди тоже поднялся. Только сейчас он заметил то, что неосознанно искал с того самого момента, как вошел в кабинет: телефонную розетку.
Сам того не желая, он улыбнулся.
Итак, удача, которую он ждал, нашла его.
— Я буду счастлив принести пользу, — пробормотал он.
27
Прошла неделя, а он так и не отправил ответа Элизабет. До этого нужно было получить некоторые подтверждения. Его проект требовал подготовки — и он выжидал, пока все уладит, перед тем, как дать ей указания.
Два часа дня.
Он отправился в медчасть.
Накануне пришли результаты анализов крови: все отрицательные. Ни одного случая инфекции, связанной с атипичной пневмонией. Он сразу испугался, что его лишат работы в медчасти, но Гупта сумел убедить начальство, что ему необходим номер 243–554. Отныне Реверди пользовался безграничной свободой передвижения. Можно было подумать, что в великой суматохе мнимой эпидемии о нем просто забыли. Даже Раман отпустил вожжи.
Работа в больничке оказалась отвратительной, но он не жаловался. За неделю он освоился с тем, чем ему предстояло заниматься. Основной проблемой были инфекции. Гноящиеся раны, мокнущие язвы, стремительно развивающаяся гангрена. А также экземы, раздражения, аллергии, усугублявшиеся под влиянием зноя. Заключенные расчесывали кожу до костей, пухли на глазах. Встречались и обычные увечья, падения, открытые переломы. Не считая повседневных забот: дизентерия, бери-бери, малярия, туберкулез…
Что касается экстренных ситуаций, он уже участвовал в пяти операциях. Попытка зарезаться лезвием бритвы, избиение, загадочное падение на лестнице, другое, еще более загадочное падение в котел с кипящим супом; наконец, один псих попытался удушить себя, заталкивая в горло собственное дерьмо. Рутина: к этому приходилось привыкать.
На самом деле «крупное дело» заключалось в другом. Несмотря на попытки Гупты наладить честное медицинское обслуживание, медчасть так и оставалась местом безостановочного бизнеса, контролировавшегося Раманом. За вход надо было платить, все услуги имели свою цену. К этому добавлялась постоянная торговля транквилизаторами и другими препаратами. Реверди и сам пользовался этой системой: он не мог и мечтать о лучшем месте, чтобы продавать собственные лекарства и находить новую клиентуру — половина заключенных, проходивших лечение в медчасти, были наркоманами в состоянии абстиненции.
Жаку оставалось пройти несколько метров до барака, когда его окликнули. Он узнал голос и осторожно повернулся. Раман.
— Подойди.
Жак повиновался, но остановился вне пределов досягаемости дубинки.
— Нам есть о чем поговорить, — тихо сказал надзиратель по-малайски, оглядываясь по сторонам.
— О чем, начальник?
— О твоей новой работенке.
Он, не моргая, смотрел в черное лицо Рамана — осколок метеорита, залетевший из дьявольской галактики. Он знал, о чем хочет говорить мерзавец: о дележке доходов от незаконной торговли лекарствами, в частности, его собственными таблетками. Но он притворился непонимающим:
— Так об этом надо говорить с доктором Гуптой, так ведь?
Раман стоял неподвижно, потом внезапно улыбнулся. Его лицо таило в себе загадку. Каждое новое выражение заставало собеседника врасплох.
— Хочешь в идиота играть? Ну, как угодно. Я хотел задать тебе вопрос. Ты знаешь, почему при повешении присутствует хирург?
Его мышцы напряглись.
— Нет, начальник.
— Потому что всегда приходится зашивать. Повешенного. — Он взялся за собственное горло. — Веревка разрывает шею, дошло? Надеюсь, это хотя бы не против твоей религии?
