— Переезжать в место, которое даже и названия-то не имеет. Мне кажется, надо его как-то назвать, а уж потом переезжать.
— Имя появится, как только испанские чиновники примут решение. А чем тебе не нравится Эстепона?
— До Эстепоны семь километров. А до моря — четыре.
Он промолчал. Залил кипятком свой неимоверно полезный зеленый чай и достал из хлебницы ломоть хлеба с семечками. Розмари вздохнула. Они обсуждали ее утренние ритуалы двадцать пять лет. Продажу дома и переезд в Испанию — двадцать пять дней. Впрочем, это и обсуждением назвать трудно. Карл-Эрик принял решение, а потом начал применять все свои десятилетиями отработанные демократические приемы, чтобы привлечь ее на свою сторону. Так оно всегда и бывало. Он никогда не уступал. По любому более или менее важному семейному вопросу он говорил, говорил и говорил, пока она не выбрасывала полотенце — просто от скуки и усталости. Он заговаривал ее до полусмерти. Так было с новой машиной. Так было и с не по чину дорогими книжными шкафами для библиотеки — Карл-Эрик называл ее «наш общий кабинет» и проводил там как минимум сорок часов в неделю. Так было с поездками в Исландию, Белоруссию и в индустриальный кошмар Рура. Преподаватель обществоведения и географии. Если ты этим занимаешься, будь любезен соответствовать своему посту. Он и соответствовал.
И без ее согласия заплатил задаток за этот дом между Эстепоной и Фуергиролой. А этот Лундгрен из банка? Карл-Эрик начал переговоры о продаже их дома, даже не позаботившись о стандартных домашних демократических процедурах. Этого он отрицать не мог, да и не отрицал.
Хотя… собственно говоря, она должна быть ему благодарна. Мог бы выбрать Вупперталь
[4]
или Лахти.
Я же почти всю взрослую жизнь прожила с этим человеком, вдруг подумала она. Надеялась, что постепенно все образуется, но нет. Не образовалось. Как было тоскливо с самого начала, так и теперь тоскливо, и с каждым годом все тоскливее.
И почему, почему она так неизлечимо несамостоятельна? Почему она должна винить его в своей даром прожитой жизни? Это какой-то апофеоз собственной слабости. Разве он виноват? Она сама во всем виновата. Она, и больше никто.
— О чем ты думаешь? — спросил Карл-Эрик.
— Ни о чем.
— Через полгода все забудется.
— Что забудется? Наша жизнь? Наши дети?
— Не говори чепуху. Ты же знаешь, что я имею в виду.
— Нет. Не знаю… И кстати, думаю, Эббе с Лейфом и детьми лучше остановиться в отеле. Все-таки четверо взрослых. У нас им будет тесно.
Он посмотрел на нее, как на ученицу, пропустившую третью контрольную подряд. Да она и сказала это, больше чтобы его подразнить. Хотя в ее словах была доля правды: Эбба, Лейф и двое юношей… их дом не так велик. Но Эбба — это Эбба. Карл-Эрик скорее продал бы свой последний галстук, чем позволил любимой дочери остановиться не у него, а где-то еще. Нет, у нее здесь комната, здесь она выросла. Эта комната ее, и всегда будет ее. Тем более сегодня, не забудь — в последний раз.
Розмари подивилась несвойственному Карлу-Эрику противоречию: «всегда» и «в последний раз», — но промолчала, потому что от слов «в последний раз» у нее перехватило горло, и она поспешила отхлебнуть глоток остывшего кофе. А Роберт? Да, конечно, бедняга Роберт… само собой, ему не стоит рисоваться в отеле, где каждый может поднять его на смех. Ему лучше спрятаться от чужих глаз. Дрочила Роберт c Fucking Island… Она говорила с ним не далее как позавчера, ей показалось, что он еле сдерживает слезы.
Так что в конце концов решили: в отеле остановятся Кристина, Якоб и малыш Кельвин. Что за дурацкое имя — Кельвин? Абсолютный ноль, просветил Карл-Эрик молодых родителей, но и это не помогло. Кельвин остался Кельвином. А может, это и к лучшему. Она даже была уверена, что к лучшему. Выросшая и покинувшая родительский дом Кристина вызывала у Розмари странную смесь чувств — трехголовую гидру вины, неполноценности и неудачливости. У нее словно сверкнуло в голове — она вдруг поняла, что из всех троих детей ей по-настоящему дорог только Роберт. Потому что единственный мальчик? Нет, вряд ли все так просто…
И с Кристиной рано или поздно все должно наладиться. Во всяком случае, у нее, у матери; вряд ли дочь откроется Карлу-Эрику. Отец всегда был для нее, как красная тряпка для быка. Началось это с подросткового возраста, чуть ли не с первых месячных. Истинный Столп так и остался столпом — ни малейшей гибкости. Ссоры и споры не прекращались ни на секунду, но он не уступал никогда, словно выполнял указание свыше, — столп есть столп: стой, где стоишь, и не сгибайся. Как Лютер: «На том стою, и не могу иначе».
Нет, я все же к нему несправедлива. Но так тошно, что блевать хочется.
Она с трудом сдерживалась, пока Карл-Эрик, не обращая ни малейшего внимания на ее реакцию, продолжал приводить неоспоримые доводы в пользу того, что Эбба с семьей должны остановиться у них, а не в гостинице. В конце концов Розмари пришла к выводу, что охотнее всего взяла бы ножницы и отрезала ему язык. Он же закончил свою педагогическую карьеру, так что большого ущерба благосостоянию семьи это не нанесет.
Следом Розмари, как всегда, упрекнула себя в несправедливости.
— All right, all right, — сказала она примирительно. — Что за разница, в конце концов?
— Ну вот, — произнес Карл-Эрик, — очень рад, что мы пришли к согласию. А с Робертом… надо попытаться держаться с ним как всегда, как будто ничего не случилось. Я вообще не хочу, чтобы мы упоминали об этом случае. Поговорю с ним с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной, и этого достаточно. Когда, ты сказала, он приедет?
— Ближе к вечеру. Точнее сказать не мог — он едет на машине.
Карл-Эрик Германссон понимающе покивал, широко открыл рот и отправил туда большую ложку йогурта с обогащенными клетчаткой мюслями. И даже не только клетчаткой, а еще и тридцатью двумя полезными микроэлементами, не считая селена.
Она пылесосила без остановки. Карл-Эрик в припадке солидарности взял список покупок и отправился на машине в новенький, открывшийся не больше года назад дворец «Коопа»
[5]
в промышленном районе Биллундсберг. Ему предстояло купить полтонны необходимых для празднования продуктов и рождественскую елку.
Розмари таскала за собой старенькую, 1983 года, «вольту» и пыталась вспомнить — сколько же она за всю свою шестидесятитрехлетнюю жизнь приняла действительно важных решений?
Вышла замуж за Карла-Эрика? Ну, положим… Они начали встречаться еще в юности. Она, робкая первокурсница, и он — красивый, всегда в костюме, третьекурсник с офицерской осанкой. Он сломил ее сопротивление непрерывной и назойливой осадой, которой, как теперь выяснилось, суждено было продолжаться всю жизнь. Он сделал ей предложение. Первоначальное «нет» уступило место оппортунистскому «может быть, поговорим после экзаменов», а потом и потенциальному согласию: «Ну хорошо, а где мы будем жить?». Они поженились в 1963 году. Она закончила текстильное отделение в Училище домашнего образования, а через полгода появилась на свет Эбба. Розмари выбрала текстиль по примеру лучшей гимназической подруги, Бодиль Рённ. Они окончили училище одновременно. Бодиль получила место в Будене, в школе, расположенной в полукилометре от дома ее приятеля по имение Сюне. Насколько Розмари было известно, она и сейчас там. Они раньше писали друг другу, но редко, раз в пять лет, а последняя рождественская открытка от Бодиль пришла уже лет восемь назад…
