У Карла-Эрика ассортимент был еще богаче: множество книг и альбомов, махровый халат, трость с серебряным набалдашником, пять шелковых галстуков (судя по всему, купленных Робертом в дьюти-фри в Бангкоке), цифровая камера и старая литография, изображающая битву под Бальдкирхенерхаймом в 1622 году.
И только после того, как было покончено со всеми торжественными процедурами, заговорили об исчезновении Роберта.
Дело шло к одиннадцати, и празднование стопятилетия, в общем, закончилось. Можно и проветрить скелеты в шкафу, как неуклюже сформулировал Лейф Грундт, за что получил выговор от своей вечно сорокалетней супруги.
— Он вышел пройтись и выкурить сигарету, — повторила уже в третий раз Кристина. — Я не посмотрела на часы, но думаю, примерно в полпервого.
— Как он тебе показался? — спросила Розмари.
— Не знаю… как всегда.
— Почему ты об этом спрашиваешь, мама? — Эбба подняла брови.
— По-моему, вполне естественный вопрос.
— Конечно, — сказал Лейф. — Нашел подружку. Это как раз то, что ему сейчас нужно.
— Лейф! — резко повернулась к нему Эбба. — Уймись!
— Да-да, — сказал Лейф. — Это всего лишь предположение. У кого-то есть другая версия?
— А мне кажется, было позже, чем полпервого, — осторожно заметил Кристофер. — Я пошел спать без двадцати, а он еще был в гостиной.
— Неважно, — заключил Карл-Эрик. — Десять минут туда, десять минут сюда — что за разница. Что нам и в самом деле не о чем говорить?
— Нам есть о чем говорить, Карл-Эрик, — холодно сказала Розмари. — Но среди нас есть люди, кому небезразлична судьба Роберта. Хотя ты, похоже, в их число не входишь.
Карл-Эрик одним глотком допил кофе и встал:
— Мне надо в туалет.
— Бывает и такое, — прокомментировал Лейф Грундт.
— А говоря серьезно, Кристина, как он тебе показался? Вы же выходили на улицу, разговаривали по душам. Он был сильно пьян?
Кристина видела, как взволнована мать. Что она хочет узнать? Кристина молчала, пытаясь подобрать нужные слова. Был ли он пьян? Показался ли он ей странным? Конечно, совершенно трезвым его назвать было нельзя.
И меня, кстати, тоже. Я тоже была под градусом. Но у меня были другие заботы… Да уж, подумала она, совсем другие, и говорить нечего… особенно после ухода Роберта.
А сегодня Хенрик заявил: обязательно приду ночью. Если Кристина надеялась, что он, подумав, откажется от этой мысли, она глубоко ошибалась.
— Я приду к тебе ночью, Кристина, — сказал он с нажимом, когда они, словно бы по взаимному соглашению, улизнули в магазин во время прогулки. — А ты не передумала?
Она покачала головой. Нет, не передумала. Особенно если ты сам не передумал.
После этого они за весь вечер не обменялись ни словом, даже старались не глядеть друг на друга. Вполне объяснимо. И за все время этой говорильни и поедания местных деликатесов она чувствовала странное возбуждение, напомнившее ей… да, вот именно, напомнившее ей то время, когда она, захлестываемая гормонами четырнадцати-, пятнадцатилетняя школьница, интересовалась то одним, то другим прыщавым подростком. Пока Хенрик пел свою серенаду, ей казалось, что у нее сейчас сердце выскочит из груди.
И в этом был еще один щекочущий нервы момент: если бы Эбба узнала, что происходит между ее сыном и ее же сестрой, она, ни секунды не сомневаясь, убила бы ее. Это было как… как если бы какая-нибудь малозначительная зверюшка оказалась с глазу на глаз с львицей, защищающей свое потомство. Лучше сравнения не придумаешь.
А Роберт? Нет, она и в самом деле не знала, куда он мог подеваться.
— Над чем ты задумалась, Кристина? — спросила мать. — Поделись…
Они сидели в кабинете с маленькими рюмками маслянистого «Бейли». Розмари прямо-таки затолкала ее сюда, и Кристина поняла: мать уверена, что дочь скрывает какую-то тайну.
— Мне очень жаль, мама… но я и в самом деле ничего не знаю. Конечно, Роберт не в полном порядке, кто бы был на его месте… но если ты думаешь, что он может что-то с собой сделать, это вряд ли… Уверена, что это не так.
— Я ничего на этот счет… — начала было Розмари, но тут же оборвала себя, яростно топнув ногой. Потом недоуменно уставилась на поведшую себя столь необычным образом ногу и, казалось, с трудом удерживала слезы.
Кристина молчала. Ей вдруг стало до боли в сердце жаль мать и захотелось ее обнять. Но она не успела даже шагнуть к ней, как в дверях появился Якоб:
— Кристина?
— Да?
Впрочем, ему не надо было продолжать. Она и так знала. Он сидел за столом весь вечер, потягивал «Рамлёсу»
[35]
и постепенно дошел чуть не до бешенства, хотя, как всегда, умело это скрывал. Ясное дело, ему не терпелось скорее смыться. Бросить жену с ребенком в отеле и укатить в гордом одиночестве. Отматывать милю за милей по пустым ночным дорогам и слушать Декстера Гордона. Она его прекрасно понимала.
И порыв нежности к матери угас так же быстро, как появился.
— Я поняла, Якоб. Наверное, время…
— Ты что, собрался уезжать? — воскликнула Розмари. — Мы же еще не…
Но ей так и не удалось придумать какие-то социальные обязательства, которые могли бы удержать Якоба.
— Да… — сказала она вместо этого. — Я так беспокоюсь за Роберта…
— Наверняка есть какое-то разумное объяснение, — успокоил ее Якоб, — он появится в любую минуту.
— Ты и в самом деле так думаешь? — Розмари посмотрела на зятя, как будто надеялась, что у него, столичного жителя, важной шишки на Шведском телевидении, откроются к тому же и способности ясновидца. Как будто бы он, немного сосредоточившись, может поведать ей, что случилось с ее сыном, исчезнувшим зимней ночью в заштатном провинциальном городке.
— Конечно, — заверил ее Якоб. — Конечно, я так думаю. Подумай сама, какую тяжесть он сейчас несет за спиной. Чему ж удивляться, если он не всегда действует рационально…
— Да… может быть, — неуверенно произнесла Розмари Вундерлих Германссон. — Будем надеяться, что ты прав. Я только…
Она несколько раз перевела взгляд с дочери на мягко улыбающегося Якоба — и поняла, что говорить больше не о чем.
На какую-то секунду ей показалось, что Кристина хочет ее обнять. Нет. Наверное, только показалось.
— Я поднимусь наверх и одену Кельвина, — сказал Якоб. — Или?..
— Да, конечно… Большое спасибо, мама, за прекрасный праздник.
— Но вы что, действительно уже…
У нее так зашумело в ушах, что она оборвала себя на полуслове.
Что это со мной? — подумала она. Я разучилась разговаривать с людьми…
