Гвоздь отошел к дальнему забору, за которым темнел лес, прислонился спиной к покосившимся доскам и некоторое время просто смотрел на крыши домишек, на огоньки в окнах, вслушивался в ленивый брёх собак и шелест еловых ветвей за плечами.
То ли слова господина Туллэка, то ли свежий воздух сделали свое дело — Гвоздь протрезвел. Он дождался, пока подойдет врачеватель, и махнул рукой, указывая одновременно и на лес, и на зданьица:
— Вот почему.
— Что?
— Вот почему я — жонглер, а не, допустим, придворный бард.
Господин Туллэк сдержанно кашлянул и счел за лучшее промолчать. Он определенно считал, что елки вокруг трактира «Горячая уточка» вряд ли способны кого бы то ни было сделать жонглером.
— Ощущение свободы. По сути, то же, из-за чего вы так пылко защищали свой покой в Трех Соснах. Разве я не прав?
— Не совсем. Хотя отчасти… да, пожалуй.
— Вряд ли вы ездили за Хребет по собственной воле… — Господин Туллэк вздыбил подбородок и расправил плечи:
— Ошибаетесь! Как раз по собственной. Вот оставался бы там уже вопреки ей.
— А врачевателем тоже стали по своему желанию? — Он засмеялся:
— Теперь понимаю, к чему вы клоните. Да, как ни странно, врачевателем стал, потому что так захотел. Благо, в обители нас учили этому искусству.
— Ну да, — пробормотал Гвоздь. — Само собой. Потому и имя такое, верно? Интересно, кому первому взбрело в голову, что имена с этими всеми двойными «лл», «нн» и «рр» в центре способствуют святости их носителей?
— Кажется, этот обычай очень древний, его придерживались еще на Востоке. Кстати, и у тайнангинцев есть поверье, что «длинный» согласный во втором имени означает особую духовность — но вместе с тем и особые жизненные сложности.
— Ну вот, господин Туллэк, и ответьте мне теперь, повлияло это «лл» на вашу жизнь или нет? Или влияет не «лл», а то, что вы знаете про традицию? Неужели, — засмеялся Гвоздь, — «особая духовность» вкупе с «жизненными тяготами» выпадают только тем, у кого во втором имени «длинный» согласный?
Не-е-ет! Нас с детства приучают видеть стены темницы там, где их нет и никогда не было! Родился в семье крестьянина — значит, обязан всю жизнь копаться в земле; лежит у тебя к этому душа или нет, никого не волнует. Родился сыном купца — изволь по отцовым стопам, любезный. Если твоя колыбель провоняла рыбой, а собаки во дворе дерутся за рыбьи потроха — привыкай к мысли, что твой удел: удочка, сети и вечная борьба с волнами. По-другому не может быть, потому что ты, как в священном зоосаде, появился на свет именно в этой клетке! Даже отпрыски знатных родов, по сути, так же лишены свободы выбора. Всей разницы, что клетки у них — золотые,
Но что заставляет нас сидеть в этих клетках? Ведь только приглядись — поймешь: побег возможен! Расстояние между прутьями широко, а дверцы не заперты. Но страх сильнее! — страх перед неизвестностью, страх перед тем, что снаружи. А знаете, что там, снаружи?
Господии Туллэк покачал головой. Похоже, его увлекла метафора, разворачиваемая Гвоздем.
— Там — зеркала! — с надрывом и насмешкой выкрикнул тот. — Всего лишь зеркала, в которых можно впервые увидеть самих себя. То, как мы, звери, выглядим. Нашу божественность, если хотите. Тем, кто свято проживет жизнь здесь и сейчас, «Бытие» сулит по смерти вечность без забот — то высшее, о чем может мечтать человек: перевоплощение в священных животных, не обремененных исконным людским проклятием — сомнениями, мучениями, сознанием, душой. И поэтому мы, люди, здесь живем как в преддверии той, «естественной», жизни: принимаем как должное клетку обстоятельств. Плюем на то, чего хочет душа. А чтобы выйти из клетки, нужно заглянуть себе в душу, насмотреть в глаза тому человеческому, что в нас есть. Перестать жить по привычке, по законам стада и рода.
Это стра-ашно. звери всегда первыми отводят взгляд, если играют в «гляделки» с человеком. Слишком много в нас жестокости, готовности убивать и мучить без причины — хотя и неестественных любви, самоотверженности, отчаяния тоже много.
— И потому вы стали жонглером?
— Конечно нет! Тогда мне такие мысли и в голову не приходили — клетки, зеркала, копание в собственной душе… Если б кто-нибудь в те дни спросил меня об этом, я рассмеялся бы ему в лицо! Нет. Просто с годами говоришь себе: зачем? Почему я не захотел, как все, жить в клетке? Почему вообще решил, что из клетки можно и нужно уйти? И почему другие — большинство! — остаются там навсегда, почему подыхают в собственном дерьме и не мучаются, принимают как должное и дерьмо и прутья?!
— По-моему, всё не так уж безнадежно. Вы видите обреченность там, где всего лишь порядок.
— Порядок священного зверинца! Противоестественного, по своей сути, заведения. Так и мы, зная о необходимости следовать заповедям «Бытия», в повседневной жизни не придерживаемся их.
— А знаете, господин Кайнор, с уважением произнес врачеватель, — из вас получился бы отличный проповедник. Такой талант жалко в землю зарывать, Крот Проницающий — свидетель!
— Разве я зарываю? Наоборот, всячески развиваю и подпитываю. Мне, господин Туллэк, моя клетка — та, которую я сам выбрал и построил, ох, как дорога! Она совсем не похожа на вашу, но я ее люблю так же, как вы любили свою. Или мне теперь следует тоже говорить о своей «любил»? — Он придвинулся к врачевателю вплотную и скривился в полуусмешке-полуоскале: — Вы ведь вдребезги разбили мою клетку, господин Туллэк! Может, мне никогда больше и не удастся выстроить еще одну, в которой я бы чувствовал себя так естественно? Все мы, ублюдки, выродки — ни звери, ни люди, — все мы ищем клетки где бы чувствовали себя естественно, потому что не способны жить в тех клетках, где рождаемся, — но и без клеток жить не способны! Свобода воли, как бич охотника, загоняет нас обратно. Я тоже хочу в клетку, слышите! Хочу в клетку, в уютную, привычную клетку, которую я выстроил из дорог, трактиров, песен, девок по три медных «плавника» за ночь!.. Зачем вы показали мне то письмо?! — Гвоздь кричал прямо в лицо своему собеседнику, чувствуя, как мутится голова от выпитого, сказанного и того, о чем он промолчал.
Взгляд господина Туллэка — понимающий, сочувствующий — подействовал, как удар коленом в причинное место.
— Простите, — сказал Гвоздь, отводя глаза. — Простите меня за то, что я тоже когда-то разломал вашу клетку. Мы теперь оба ничем не защищены от бича охотника. Пожалуй, в этих обстоятельствах нам стоит держаться вместе, что скажете?
— Наверное, вы правы, господин жонглер. А еще я скажу, что вы чем-то очень напоминаете мне одного человека… того, о котором пишет в письме граф.
— Смутного?
— Именно. Мне кажется, вы один из немногих, кто нашел бы с ним общий язык.
— Он настолько странный? — с усмешкой спросил Гвоздь.
— Вряд ли вы себе можете представить, насколько он странный, — покачал головой господин Туллэк. — Я и сам до конца не уверен… Но этот образ клетки и охотника — да, думаю, Смутный оценил бы его по достоинству. Кстати, вы ведь только что, по ходу выдумали сравнение с клеткой, так? А то начали об одном, закончили совсем другим…
