— Еще один чародей родился в этом запеленутом мире. Отныне имя тебе — Фриний Эвримм. Сбрось с себя прежние одежды и браслет ступениата, чтобы облачиться в новые; посох же ты изготовишь себе сам. Путь открыт для тебя, но помни, Фриний Эвримм, чем выше поднимаешься, тем ниже можешь соскользнуть!
— Я буду помнить, — пообещал Фриний.
(— И я не соскользну! — добавляет он во сне. — Не соскользну!!!)
* * *
Ясскен потом уверял, что ни на мгновение не смежил век. Наоборот, мол, всю ночь просидел у костра и честно сторожил спящих. А что не разбудил в положенный срок — так заботился, видите ли, о здоровье господина К'Дунеля.
Жокруа выслушал всё это, испытывая невероятную, леденящую ярость. Хотелось взять стервеца за шиворот и окунуть во что-нибудь поглубже да посмраднее.
— А если бы это был не обоз со священными жертвами?!
— Я бы не стал их звать.
Ну да, конечно, он, по собственной версии, бдил неусыпно и «не стал бы звать». А как же!
— Ды не серчайте вы на него, — бросил, обернувшись, Ноздря. — Он же ж тока подмогнул вам, разве нет? Да и пёсушки наши б вас отшукали, как пить дать. Хотя — всяко лучше, что мы, а не они.
К'Дунель ничего не ответил. Ноздря же пожал плечами и снова сгорбился на передке телеги, причмокнув губами, чтобы лошади шли быстрее.
Никогда бы не подумал, что такому мужлану поручат руководить обозом, а, капитан? Ибо хоть Ноздря и облачен в форму «кротов»-воинов, а всё равно выглядит головорез головорезом. Как, впрочем, и большая часть тех «кротов», которые сопровождают обоз.
Но — помнишь, капитан? — обычно именно таких и посылают с жертвами. Самый свирепый тюремщик — бывший заключенный.
— Вам и вправду не следовало бы так переживать, — сурово, но сдержанно проговорил брат Готтвин. Он поправил черную повязку на глазах — она немного съехала вниз, и потуже затянул узел на затылке. — Считайте это проявлением Сатьякаловой милости. Вы ведь сами говорите, что не один день блуждали по лесам. — Судя по тону, монах не поверил ни единому слову из выдуманной К'Дунелем истории. — Вам могли повстречаться не мы, а кто-нибудь… м-м-м… более опасный. К тому же нам с вами по пути, разве не так?
К'Дунель нашел в себе силы улыбнуться:
— Вы правы, брат Готтвин. В последнее время нам с моими спутниками было нелегко, и это, как видите, сказалось на моем характере. Прошу меня простить. — Он поклонился, хотя сделать это на покачивающейся из стороны в сторону телеге оказалось непросто. — Пожалуй, сложно было бы найти более надежную компанию, чем ваша.
— Эт точно! — отозвался, почесывая массивную шею Ноздря. Шлем он давным-давно снял и подцепил на колок справа от себя, чтобы в случае чего дотянуться одним движением. Однако же кольчугу, поверх которой была надета плотная кожаная куртка темно-зеленого цвета, оставил. И ножны с мечом, что висели за спиной, — тоже. — Места тута неспокойные, Проницающий — свидетель! В прошлом годе, помните, брат Готтвин, какие мордовороты водицы подошли спросить? Ха! И это ж ишшо тогда обычный был год, не соборный… — Он хлопнул себя по щеке, давя упивающегося собственной безопасностью и чужой кровью комара. — Ничё, в тот раз дали водицы отведать… и в энтот дадим, ежли надо будет. Верно говорю, пёсушки?
«Пёсушки», каждый размером с теленка-переростка, невозмутимо трусили по обе стороны от обоза. Все они были слепыми. К'Дунель знал, что в монастырях и храмах, посвященных Кроту Проницаюшему, щенкам выжигают глаза и обучают их по специальным методикам, которые позволяют собакам обходиться без зрения. При этом слух и нюх у «кротовых собак» оказываются во много раз более развитыми, чем у зрячих псов.
Телегу тряхнуло на очередном ухабе, и нога Жокруа на мгновение соскользнула с борта наружу. Бежавший рядом пес, не сбиваясь с хода, поднял голову и негромко зарычал.
— Уберите ногу, — посоветовал брат Готтвин. — Они очень хорошо помнят запах любого человека, когда-либо встречавшегося им. И для них все, кто не свой, заведомо являются врагами. А чтобы стать своим, как вы понимаете, недостаточно проехаться в монастырской телеге.
Капитан кивнул и, не чинясь, убрал ногу. Он не сомневался, что слова монаха — не пустая угроза. И подозревал: чтобы стать своим для «пёсушек», нужно нечто значительно большее, чем знакомство с обозниками. Не зря же почти все «кроты» носили на шее небольшие полотняные мешочки, о содержании которых никогда не рассказывали — в тех редких случаях, если находились желающие поспрашивать.
Однако, несмотря (и не глядя) на то что ногу он убрал, собака вдруг снова отозвалась низким, утробным рыком. На сей раз псину взволновало заунывное пение. К'Дунель оглянулся.
Их с Ясскеном и Элирсой посадили на телегу Ноздри, которая ехала впереди обоза. Позади же тянулись высокие, крытые холстиной фургоны с впряженными в них черными тяжеловозами. Холстина была старой, кое-где она порвалась и оттуда наружу время от времени выглядывало чье-нибудь бледное лицо или, когда начинал накрапывать дождик, высовывались руки, сложенные лодочкой, а потом снова исчезали в фургонных недрах. Всякий раз, когда это происходило, псы (около каждого фургона их бежало по меньшей мере трое-четверо) тихо, для острастки, взрыкивали. Возницы, с виду такие же висельники, как и Ноздря, посмеивались да знай погоняли лошадок. А монахи, сидевшие рядом, как правило, молчали, поплотнее закутавшись в рясы и натянув капюшоны на лица с черными повязками; молчали да перебирали чётки, каждая бусина которых изображала Проницающего.
К'Дунеля увиденное не удивило: именно так обычно и перевозили в Храм очередную партию священных жертв. Не удивило его и пение, донесшееся из фургонов.
А и там, за холмом — лес густой.
А за лесом тем густым — Храм пустой.
А во Храме том пустом — Книга ждет,
что на белый ее лист кровь падет,
кровь падет да потечет по листу…
Сотни ночек, сотни дён на посту
в том-то Храме-то пустом Книга ждет,
что на белый ее лист кровь падет.
Звери-птицы собрались пировать.
Души наши разрывать-выпивать,
тела наши разнимать-поедать,
да на Книге буквы алы начертать!..
Таких песен в народе ходило множество, и хотя их вряд ли часто пели в праздники или тем более в будни, но очередные священные жертвы очень быстро узнавали слова и разучивали мотив. Или стражники их обучают, чтоб веселей было ехать?.. — как думаешь, капитан?
— О, — хмыкнул Ноздря, — душевно выводют! Что твои певчие в храмовом хоре!
К'Дунель промолчал.
В словах Ноздри правды было больше, чем тот мог себе представить. Как и в храмовом хоре, среди священных жертв всякий намек на индивидуальность строго искоренялся. Тот, кто становился священной жертвой, терял имя и лицо. Отныне он был не более, чем голосом в общем хоре, дрожащей рукой, протянутой из-за прутьев клетки… Само словосочетание «священные жертвы» редко использовалось в единственном числе. Говорили, допустим, не «он — священная жертва», а «он из священных жертв». Один из многих, кто обречен на смерть и кому будут даровано прощение и спасение.
