Доктор колобком выкатился из машины, бросил дежурящим на
крылечной ступени санитарам: «Перегружайте на носилки и живо в
операционную», – подошёл к невысокому человеку в дублёнке и песцовой
шапке, который до этого держался чуть в стороне от общей суеты.
– Ну что? – спросила «песцовая шапка».
– Что-что… – доктор вытирал руки салфетками,
комкал их и бросал в снег. – Крови, конечно, он потерял много, а в
остальном, думаю, поводов для беспокойства нет. Рана неприятная, болезненная,
но не смертельная. Впрочем, вскрытие покажет. Шучу. Рентген покажет.
Оба направились в обход крыльца к служебной двери. До Петра
доносилось продолжение разговора:
– Хороший уход, соблюдение, подчёркиваю, соблюдение
режима, который я назначу, и всё обойдётся. Вот что что, а поваляться придётся…
И вдруг диспозиция, с которой, в общем-то, всё было ясно
(одни уносят, другие уходят, третьи курят, Пётр ждёт, когда настанет его
черёд), непонятным образом сломалась. Врач и его собеседник остановились как
вкопанные, но потом человек в песцовой шапке быстрым шагом двинулся вперёд, а
доктор остался на месте. Зашевелилась и вся массовка. Пётр чуть отошёл в
сторону и оттуда увидел, что санитары остановились и опустили носилки на снег.
«Никак помер! – сердце гирей понеслось вниз. Пётр
ощутил, что подмышки намокли и тёплые струи пота змеятся по бокам. –
Труба… Сейчас пойдут искать, на ком сорвать злобу. А на ком, как не на мне? Ты
не довёз, ты медленно ехал».
Но оказалось, что пока всё не так уж и скверно – раненый
всего лишь пришёл в сознание.
Человек в песцовой шапке нагнулся к носилкам.
Чуть подвинулись в сторону раненого и остальные, кто ближе,
кто дальше – в зависимости от собственной значимости, а стало быть, от
возможности оказаться нужным боссу. Доктор же, вопреки ожиданиям Петра, не стал
ругаться и кричать, что каждая минута на счёту, что он здесь главный и не
допустит ни секунды промедления… Нет, доктор терпеливо ждал в отдалении.
Санитары тоже отошли шагов на десять и демонстративно внимательно рассматривали
больничные стены и заснеженные кусты.
* * *
…Потом Пётр вспоминал весь этот вечер, раскладывая его, как
пасьянс, по минутам. Ох уж эти минуты… Каждая из них могла повернуться к Петру
любой из своих бесчисленных граней. Но поворачивались они (как выяснилось,
правда, гораздо позже) одной и той же гранью.
Получалось так, что его судьбу неведомые силы гнали, как
чабаны гонят отару, в заданном направлении, плетьми загоняя отбившихся баранов
в стадо. Вот почему, спрашивается, этот пахан очухался по пути от машин к
больничным корпусам, почему не смог ещё секунд десять проваляться без сознания?
Очухивался бы себе на операционном столе, на следующий день, когда
угодно, – но нет…
Впрочем, обо всех этих роковых странностях Пётр задумался
позже. А пока…
Шептались недавний пассажир и человек в песцовой шапке
недолго, с минуту. Видимо, распоряжения были хоть и неотложные, но простые. А
потом «шапка» распрямилась и позвала:
– Эй, Глобус!
С места сорвался малый в длинном кожаном пальто и с лысой,
непокрытой головой. И то, что сказал ему с носилок ихний раненый пахан, Пётр
расслышал, поскольку сказано было громко. Ну, может, и не громко вовсе, а
просто нормальным, не приглушённым голосом, но так как вокруг благоговейно
молчали – пахан говорит! – да если учесть ещё, что дело происходило на
задворках Шантарска, вдали от шума городского, да ещё на территории больницы,
то есть заведения самого по себе тихого… В общем Пётр услышал тот короткий
диалог, ни звука не упустил:
– Эй, Глобус! Отблагодаришь водилу. Я обещал. Не обидь.
– Ясно, Пугач, – заверил Глобус.
Вот и всё. После этого пахан наконец позволил внести себя в
больницу и, кажется, снова, дав воле слабину, потерял сознание.
Признаться, от услышанного настроение у Петра почему-то не
взлетело счастливой птицей под небесный потолок. А вдруг «отблагодари» и «не
обидь» – кодовые слова, означающие у них убрать свидетелей под корень? Любит же
эта публика играть в слова…
Страха не было, просто неприятно засосало под ложечкой. Пётр
подобрался. Так, за здорово живёшь, он уходить из этого, лучшего из миров не
намерен. Придётся им повозиться, кое-чему он всё-таки обучен.
Сначала, раньше Глобуса, к Петру подошёл человек в песцовой
шапке – у него обнаружились азиатские скулы и глаза при напрочь славянском
носе. Скорее всего, полукровок, в Сибири таких много. «Кличку, небось, носит
какую-нибудь вроде Монгольчик или Чингис», – отчего-то пришло в голову
Петру).
– Как ты там случился?
– Таксист я, – пожал плечами Пётр, – везде
езжу…
– Откуда подъезжал?
– Со стороны Хлопова.
– Не помнишь, какие-нибудь машины на подъезде к парку
не попадались?
Пётр догадался, почему раньше его никто ни о чём не
расспрашивал. До этого всё выглядело сущей ерундой по сравнению с возможной
смертью пахана и тем переделом власти, который она неминуемо повлечёт за собой.
– С «зилком» стотридцатым разминулся у самого поворота
к парку. Всё вроде… А, да! Ещё возле киоска, это который напротив «сменовского»
бассейна, стояла «восьмёрка». Всё, до самого моста через овраг больше ничего.
– Хорошо. Опиши, как выглядело место.
Пётр описал. «Песцовая шапка» кивала в такт рассказу.
– Сам давно в таксистах? – спросил он, когда Пётр
замолчал.
– Третий год.
– А до этого?
– В армии служил.
– Срочную?
– Офицерскую.
– Даже так, – без всякого выражения удивился
полуазиат. – И что в армии делал?
Он говорил механически, погружённый в размышления о чём-то
своём, весьма далёком от задаваемых вопросов. Ему необходимо что-то обдумать.
Здесь и сейчас, немедленно. До того как сядет в машину. Вопросы – лишь ширма,
за которой ему удобнее всего укрыться на время, взятое на размышление.
– Вертолётчиком.
– И чего ушёл?
Этот, без малейшего любопытства, походя заданный вопрос
нешуточно разозлил Петра. Ответить хотелось стандартом: «А вот не твоё это
собачье дело!»
Ну не рассказывать же, в самом деле, не пойми кому правду о
своём уходе из армии, то есть о своём жизненном изломе, трещины от которого
дотянулись до сегодняшнего дня. О том, что тогда казалось, будто всё
безвозвратно, невосстановимо разрушено, служить некому и ради чего неясно. О
ранении во времена первой чеченской, когда врачи, которым насрать было на
орден, наотрез запретили ему вождение боевой машины и силком пересадили на
«Ми-8мт». О жене, которой надоело безденежье, надоели военные городки. О том,
что она наотрез отказывалась заводить детей в «военнополевых условиях». О том,
что лётный состав стоял в очереди на топливо, чтобы, бляха-муха, как-то
налетать эти долбаные двадцать часов в месяц – минимум из минимумов, который не
даёт тебе забыть, что ты пилот, а не заноситель хвостов. О том, что сейчас
что-то меняется к лучшему, но для него в армию нет дороги назад…
