Темные узкие улочки одной стороны, где всходила луна, казалось, круто поднимаются к небу, а с другой стороны проваливаются в черную бездну. Шаги гулко отдавались в тишине. Городок словно вымер. Нигде ни души. Не слышно даже собачьего лая. Пройдя несколько кварталов и заметив полосу света в конце ступенчатого переулка, Алексей зашагал вверх по склону.
Из распахнутых дверей, откуда вырывался яркий сноп света, на крыльцо вышла веселая и шумная компания молодых людей, за ними солидный господин в феске и, наконец, огромного роста черногорец в национальном костюме и с большим револьвером за широким цветным поясом. Потом дверь захлопнулась, переулок погрузился в темноту, и только теперь Алексей увидел тусклый свет красного фонаря над дверью дома.
«Вот черт! — выругался он про себя. — Хороша гостиница. Эк куда меня занесло! Такие заведения бывают только на окраинах». — И подошел к черногорцу.
Черногорец на весьма сносном русском языке сказал, что брат рус забрел не туда, что ходить здесь по ночам одному небезопасно и, поскольку ему по пути, он проводит его до самого отеля.
— Не подумайте, что я тут развлекался, — продолжал черногорец уже на ходу. — Гостил неподалеку, в Ластве, потому и пришел в Требинье, думал, застану дома, а он как в воду канул. Такая нынче пошла молодежь! Все злачные места обошел, заглянул и сюда! Будь он неладен! Это я про племянника своего, приказчиком в магазине служит. Убей его бог и святой Василий! Шалопай! — И с силой ударил железным наконечником тяжелой трости по мостовой. — А вы в Билечу, наверно?
— В Билечу, — согласился Алексей.
— Так чего вам ждать? Караван пойдет завтра вечером. Вещей у вас немного. Вы, наверное, здесь впервые?
— Да. Какой караван? — заинтересовался Хованский.
— По воскресеньям и четвергам из Требинье в Билечу выходит караван, обоз, десять-двадцать турецких подвод. Тут комиты[9]
шалят. А три года тому назад, в двадцать третьем, что тут было! Вас-то не тронут: православная вера! И меня, конечно, — черногорец приосанился. — Мы из древнего рода Храничей. Вся округа знает. А кличут меня чика Васо.
«Вот так-так, — подумал Алексей, — Сразу я попал на вожака партийной организации».
— Меня Алексеем Алексеевичем Хованским! — представился Алексей, но про себя решил: «Хоть он и внушает доверие, но открываться нельзя». — До Билечи далеко?
— Часа три, — черногорец оценивающе взглянул на Алексея, — а то и четыре ходу. А до крепости на полчаса меньше.
Тем временем они вышли на широкую улицу, судя по названию — Краля Петра — главную. «Раньше она, вероятно, называлась улицей Франца-Иосифа, еще раньше Абдул-Гамида, и никто не знает, как она будет называться через двадцать или пятьдесят лет», — думал Алексей.
— Ну вот и отель, — Хранич остановился, кивнул Алексею. — Зайдем выпьем по чашечке кофе? Просил меня кум встретить приезжего инженера, электростанцию будет налаживать. Поджидаю его.
— По чашечке кофе выпьем, а приезжего инженера вы уже встретили! — смеясь, сказал Алексей.
— Очень рад! — весело отозвался Хранич.
Не прошло и получаса, как они очутились за городом и зашагали по шоссе. Яркая луна своим бледным сиянием заливала долину и склоны гор. Вскоре серебром засверкала река и зачернели арки моста.
— Мост Арсланагича, гордость Требинье, — сказал чика Васо. — Построен при Мехмед-паше Соколовиче, в шестнадцатом веке. Три моста в ту пору было создано, три красавца — в Вишеграде на Дрине, в Мостаре на Неретве и этот на Требишнице, и в каждом, как говорит предание, замурован человек.
Мост в призрачном лунном свете казался суровым, величественным и, подобно многим монументам, вписывался единым целым в общий ландшафт. А высокий седовласый черногорец, который, остановившись, смотрел на него, откинув чуть назад голову, как бы с орлиной высоты, напоминал атамана разбойников из XVI века.
За мостом белело шоссе, лента его, поднимаясь и опускаясь, подбегала к реке и удалялась от нее, вилась и петляла по пустынной, поросшей чахлым кустарником гористой местности до самого Гацко.
Чика Васо шагал легко и быстро и, видимо, мог бы идти еще быстрее. С гор, особенно на перевалах, прямо в лицо дул свирепый весенний «северац». Шли молча. Каждый погрузился в свои мысли.
— Скажите, — стараясь перекричать завывание ветра, спросил Алексей, — приехал ли полковник Павский? Высокий такой...
— С рыбьими глазами? — Хранич остановился и повернулся спиной к ветру. — Извините, если это ваш друг!
— Нет, я познакомился с ним в Белой Церкви. А глаза, точно, рыбьи!
— Приехал! Говорят, он был адъютантом у Корнилова. Я познакомился с ним у генерала Гатуа. Не понравился мне этот Павский. Странный он какой-то. Кадеты его Семимесячным прозвали. — И, пытливо поглядев на Алексея, снова зашагал по шоссе, которое спускалось почти к самой реке.
За поворотом стояли ряды тополей, метавшие под ветром высокие кроны; потом показался черный сад и на его фоне белый дом под черепицей. И Алексею показалось, что он спешит на пасхальные каникулы к матери, шагая по пыльному тракту в Симферополь.
Часа через два они вышли на плоскогорье. Луна ярко освещала белые стены большого караван-сарая, закрытые ставни окон, массивную, окованную железом дверь, глухие высокие ворота и обнесенные каменной оградой приземистые пристройки.
Кругом, казалось, все вымерло, только пучок сена, привязанный к шесту у ворот, шевелился на ветру как живой.
Поднявшись на крыльцо, чика Васо забарабанил в дверь. Первыми отозвались во дворе собаки, с бешеным лаем подбежавшие к воротам, потом начались переговоры через дверь со слугой, и наконец разбуженный хозяин, узнав, что пришел свояк, выругав слугу, впустил озябших путников в дом.
Зевая, и почесываясь, и перебрасываясь короткими фразами со свояком, хозяин, прихрамывая, зашел за стойку, налил из бутылки три шкалика, проворчав «живели!», первый опрокинул можжевеловую водку себе в рот и жестом пригласил гостей последовать его примеру. Потом он налил в большой графин густого красного вина и выставил на стол, принес на тарелке кусок домашнего сыра и пучок зеленого лука, на другой посудине — круглую лепешку и ломоть кукурузного хлеба; поставив все это перед гостями, направился к очагу. Он достал длинной кочергой из дымохода копченую баранью ногу, настрогал целую миску пахнущих дымком, тонких красноватых полосок мяса и хриплым голосом сказал:
— Ешьте. Что понадобится, кликните. Прости, чика Васо, устал я нынче, поздно лег! — Он ушел за дверь, закрыл ее за собою.
— Вы на Драгутина не обижайтесь, — отпив глоток вина и причмокнув от удовольствия, проговорил Хранич. — Не любит он русских белоэмигрантов. Мы с ним в коммунистической партии состояли, пока власти ее не разогнали. А Драгутин еще в России воевал на стороне красных. Далматинец он. — Хранич опять долил в стаканы вина и продолжал:
