— Что это у тебя в сумке крутое такое?
Радуясь чему-то вместе с ней, он с готовностью оглянулся туда же.
— Это мое оборудование. Я радиоэлектронщик, очень высокого класса, по стране, по миру много езжу. Когда где-нибудь что-нибудь ломается или там с неба что-нибудь надает, тогда зовут меня. В общем, в таком роде.
Слушая его, она весело-признающе кивнула.
— Классно.
Свернув с проспекта и обогнув площадь, машина остановилась у вокзала. Выбравшись вслед за ней с заднего сиденья, он подошел к уже открытому водителем багажнику; заложив руки за спину, она как-то очень вытянуто и стройно стояла на высоких каблуках рядом у машины, весело ожидая его. Вытащив и забросив на плечо сумку, он прошел в здание вокзала вслед за ней. Постояв в небольшой очереди, они купили билет до Литвишек; пройдя анфиладой высоких залов, они подошли к продуктовым киоскам; с любопытством осмотрев их, она повернулась к нему, советуясь с ним, что из еды выбрать; положив все купленное в пластиковый пакетик, они через длинные переходы пошли к платформе. По обе стороны переходов тянулись столики и лотки с книгами, газетами и всякими безделушками; весело поглядывая на них, она останавливалась у них, что-то рассматривая, вертя в руках и покупая; от лотка к лотку он шел рядом с ней, летяще проживая вместе с ней каждое мгновение, с изумлением ощущая, как захватывающе необычно и интересно делать вместе с ней самые простые вещи; легко идя рядом с ним, она весело поглядывала на него. Пройдя подземным переходом, они поднялись по лестнице на платформу, где ждала с открытыми дверями электричка. Увидев на табло, что до отправления есть еще несколько минут и пройдя по платформе поближе к голове поезда, они вошли в пустой вагон. Сев напротив него, она вытащила из пакета с продуктами купленные газеты, быстро, с любопытством просматривая названия; двери с шумом закрылись, электричка тронулась. Отложив газеты рядом с собой на сиденье, она достала из пакета маленькую разноцветную упаковку.
— Фисташки будешь?
Не отрывая от нее глаз, он молча отрицательно помотал головой.
Спрятав пакетик, она беспечно взглянула в окно.
— Два часа с лишним ехать, классно, поспать можно будет.
— А ты не выспалась?
— Не-а. Если б ты меня не разбудил, я б до сих пор спала. Я по выходным, если меня не будить, до часа дня сплю. — Внезапно вспомнив, она, увлеченно заблестев глазами, взглянула на него. — Между прочим, ты мне сегодня снился.
— Я?
— Угу. Такой абстрактный сон, эротический.
— Эротический?
— Ага. Только, я говорю, абстрактный. Я была бабочкой, а ты таким большим крылатым жуком.
— И что мы делали?
— Не помню, летали. По-моему, ты пытался меня соблазнить.
— А ты?
— А я думала.
— Но ведь… Это какой-то нереалистический сон.
— Ну я говорю, абстрактный.
Не находя никаких слов, чувствуя, как счастье вдруг пропорхнуло сквозь него, он молча смотрел на нее. Мимолетно взглянув в окно, она увлеченно повернулась к нему.
— Между прочим, я вспомнила, куда мы едем. Там у Литвишек Житнев Лог есть, нас туда школьницами возили окопы смотреть. Ну, типа, следопыты. Там в окопах гильзы, каски. Нам военрук потом разрешил пособирать для школьного музея.
— И ты тоже собирала?
— Конечно. Еще как. — Она увлеченно-серьезно посмотрела на него.
— Там все по две-три гильзы принесли, а я полную шапку насобирала, все охренели потом. Нас вообще в школе в разные места возили, через наши места ведь все войны шли, нам рассказывали, тут все бывали, и Карл XII, и Наполеон, отсюда все войны начинались.
Не сводя глаз с нее, он, машинально поправляя ее, покачал головой.
— Только не Наполеон, а маршал Даву.
— Ну и что, какая разница, пусть маршал. Все равно ж они с нами воевали.
Беззаботная, с широкими наполненными бедрами под платьем, край которого чуть завернулся с одной стороны, когда она садилась, она сидела перед ним, чуть выставив вперед высокие крупные ноги и круглые, пристойно соединенные колени. Мимо окна проносились деревья, ветер из приоткрытой створки окна теребил, то вздымая, то опуская на место, отбившуюся прядь ее волос, солнце косо пробивало вагон. Вдали, на расстоянии медленно плыли в зелени постройки и дома предместья.
Приподнятый и брошенный навстречу ей чувством, желанием, которому сейчас не было выхода, летя и желая что-то отдать ей, он подался к ней.
— Хочешь, я расскажу тебе, как проходило Бородинское сражение? Все ведь не так, как написано в учебниках. Я об этом много знаю. Тебе это интересно?
Кажется, ничуть не удивившись, с веселой готовностью глядя на него, она с достоинством кивнула.
— Интересно.
Приободренный ее ответом, неожиданно для самого себя вынужденный спешно собираться с мыслями о том, о чем он никогда не говорил ни с кем, кроме, может быть, Николая, обрадованный тем, что может поделиться этим с ней, он с надеждой и одновременно с каким-то мгновенно пронзившим его чувством гармонии всего, что было вокруг, взглянул на нее.
— Об этом столько всего понаписано, кажется, всем все ясно, глава из учебника. Только все, что все друг у друга переписывают, — какая-то чушь, никто не дает себе труда просто обо всем подумать, задаться вопросом, почему все так получилось. — Он, невольно улыбнувшись, вспоминая, крутанул головой. — В школьном учебнике вообще было написано, что в результате сражения русские потеряли тридцать восемь тысяч человек, а потери французов составили шестьдесят две тысячи человек. Командующего, который после сражения с такими результатами отдал неприятелю Москву, надо было отдать под трибунал, а не возводить в княжеское достоинство, как это сделал царь.
Он быстро взглянул на нее.
— Ты вообще знаешь, как все начиналось?
Серьезно глядя на него, она помотала головой.
— Нет.
Кивнув, заранее переживая то, о чем думал много раз, торопясь донести это до нее, он подался к ней.
— Наполеон вторгся в Россию с шестисоттысячной армией, это определило все его неудачи. Его подвела неэшелонированность наступления. Ему надо было разделить свои войска на две части и ввести сначала тысяч триста, то есть столько же, сколько было у нас, и этим спровоцировать русских на сражение. И в этом сражении постараться измолоть основную массу русской армии, может быть, в серии сражений свести ее до нуля пусть даже ценой потери основной массы своих войск, положить одну армию против другой, разменять одну на другую. После этого он мог ввести второй эшелон и с ним идти уже до Москвы, потому что на его пути тогда уже не было бы никакой армии. Но он ввел все сразу и этим обрек русских на правильную тактику. Хоть все и ругали Барклая за отступление, но в глубине души даже самые горячие головы понимали, что если принять бой при трехкратном превосходстве неприятеля, то ничего хорошего из этого не будет. Какой бы ни была храбрость войск, все кончится катастрофой, их просто задавят численностью. Так что всем было ясно, что остается только отступать. Но отступать просто так тоже нельзя было, поэтому стали делать вид, что все делается по плану, что выполняют план Пфуля. Был такой немец, изобрел на основе опыта Фридриха Великого план, когда одна часть русской армии отступает перед неприятелем, а две другие действуют ему во фланг и тыл. Хороший план, только при трехкратном проигрыше в силах не работает. Но просто так ведь отступать нельзя. Стали делать вид, что все идет по плану — все нормально, отступаем на линию Двины, выполняем план Пфуля. Когда выполнили, пришли в заготовленный там Дрисский лагерь, посмотрели — оборонять лагерь нельзя, ловушка, окружат и задушат, ну что ж делать, не получилось, ошибочка вышла, не годится лагерь, ошиблись, бывает, придется отступать дальше. Только армии уже разделены, как и следовало по плану, стало быть, надо им сначала соединиться, значит, отступаем, чтобы соединились первая армия со второй, а потом даем сражение, отступаем дальше. Отступаем, наконец армии соединились, у французов к тому времени пала от бескормицы половина кавалерии, дезертиры, гарнизоны на пути, болезни — короче, половины армии как не бывало. Преимущество уже не трехкратное, а двукратное. При двукратном преимуществе с неприятелем все равно сражаться нельзя, это ж тебе не турки, значит, опять отступаем, но просто так отступать нельзя — общественность возмущается, хорошо, значит, говорим, ищем позицию. Без хорошей позиции сражаться нельзя, отступаем, ищем позицию, чтобы сражаться. Попробовали в Смоленске, остановились, Наполеон тут же обошел, чуть не окружил, еле вывернулись, успели ускользнуть из ловушки, опять отступаем. Тут уже терпение у страны не выдержало, общественность негодует, царь это чувствует, снимает Барклая — сколько ж можно отступать! — назначает Кутузова. Всеобщий восторг — вот теперь будем сражаться. Наполеон оставляет гарнизон в Смоленске, коммуникации растянуты, пространство берет свое, опять дезертиры, больные, отставшие, превосходство уже не в два, а в полтора раза, но все равно много, французская армия профессиональнее русской, рано сражаться. Кутузов все понимает, но не сражаться уже нельзя, не поймут. Общественность ждет, царь ждет, армия ждет, народ ждет. И Кутузов в самом деле ищет позицию, отступает и ищет. Ты знаешь, что вообще за человек был Кутузов?
