Захлебывающаяся кровью Лариска никак не хотела падать, продолжала топтаться на месте, сипя и булькая, как будто непременно желала сказать нечто важное напоследок, а о чем им теперь было говорить? Зачем?
– Прекращай это, – взмолился он, пытаясь избавиться от бритвы.
Ручка липла к ладони, бритва никак не желала закрываться, пришлось изрядно повозиться, прежде чем она исчезла в заранее приготовленном пакетике, а когда это, наконец, произошло, Лариска мягко осела на пол.
Взглянув на нее, Олег сразу понял, что лучше бы он этого не делал. Зияющая на ее горле рана походила на второй рот, разинутый в немом крике. Ярко-красная кровь не просто текла оттуда, а выплескивалась судорожными толчками, разливаясь вокруг сидящей на полу девушки маслянисто поблескивающей лужей. Зато ее широко раскрытые глаза совершенно утратили прежний блеск. И веснушки с кожи почему-то исчезли, даже на тех участках тела, которые не были перепачканы красным.
Для девушки все закончилось. Для остальных участников истории все еще только начиналось.
Между прошлым и будущим
– Ты опять ругался во сне, – печально сказала Катя. – Опять за кем-то гонялся?
– Сильно ругался? – хрипло спросил Хват.
– Ужас как. Уши в трубочки свернулись от твоего мата.
– Значит, удирал, а не догонял, – заключил Хват, садясь на разворошенной постели.
Подушка валялась на полу, влажные от пота простыни были не просто скомканы, а свиты в жгуты, как будто их выкручивать пытались. Или мастерили из них веревки для побега. Куда? Откуда? Михаил Хват находился дома, а не в тюрьме. Почему же так тошно ему было в последнее время, почему так муторно?
Он огляделся. Ничего не изменилось здесь ни за эту ночь, ни за тысячи точно таких же. Висела фотография улыбающихся родителей на стене. Пылилась всякая рухлядь, сваленная на шкаф. Это была домашняя, давно обжитая клетка, но все равно клетка. Ее теснота и убожество особенно хорошо ощущались после снов о прежней вольной жизни.
– Ты знаешь, как пахнут джунгли после дождя? – спросил Хват.
– Откуда мне знать? – удивилась Катя.
– Я тоже не знаю, – соврал он. – А жаль. Наверняка запах в джунглях совсем не такой, как здесь. Особенный. – Он вдохнул ноздрями московский воздух, прогорклый от бензиновой гари. В распахнутое настежь окно тянуло не прохладой, а жаром уже порядком раскалившихся улиц. Поздно же он проснулся. Что, впрочем, совсем неудивительно, учитывая вчерашний дым коромыслом.
– У тебя здесь не хуже, чем в джунглях, – заметила Катя, мрачно разглядывая устроенный в комнате раскардаш.
– Уберу, сестренка, – великодушно пообещал он. – Вечерком.
– Не вечерком, а утром. Причем сегодняшним, а не завтрашним. Не после дождичка в четверг, который является твоим любимым днем недели.
– Мой любимый день недели – воскресенье. Законный выходной, к твоему сведению. Имею я право отдохнуть?
– Нет, Мишенька, хорошего понемножку, – ответила Катя голосом учительницы, который подходил ей лучше любых других голосов. – Хватит здоровье гробить. – Она стояла посреди комнаты и, скрестив руки на груди, ждала, что брат скажет на ее слова. Что он посмеет возразить.
Хват прекрасно понял, о чем ведется речь, однако изобразил на небритом лице полнейшее непонимание:
– Вы о чем, сеньорита?
– О том, что твой загул закончен. Двухдневная пьянка каждый квартал – это еще терпимо, хотя лично мне такой график кажется чересчур интенсивным. – Катя прошлась по комнате, отфутболив мимоходом пустую водочную бутылку. – Но если ты намереваешься продолжать в том же духе, Михаил, то на мою помощь в дальнейшем можешь не рассчитывать. Сам стирай, сам убирай, сам готовь…
– Подобная жестокость граничит с деспотизмом, сеньорита, – возмутился Хват, натягивая штаны. – Ведь вам отлично известно, что ваш старший брат не приспособлен к ведению домашнего хозяйства.
– К чему он только приспособлен, хотелось бы мне знать? – Катя скептически прищурилась.
– Ну, есть много разных важных дел, которые по плечу только мужчинам. Вот, к примеру, пивком бы не мешало угоститься, дабы утро не казалось столь муторным.
– Пе-ре-бьешь-ся, – отчеканила Катя по слогам.
– Ты прямо как робот изъясняешься, – пожаловался Хват. – Даже интонации какие-то чужие. Нечеловеческие.
– На себя погляди, Терминатор. Не стыдно?
– Жу-жу-жу. Механическая пила.
– Алкоголик!
– Зануда!
– Жалкий бездельник, напрочь лишенный воли, чести и достоинства!
– А ты…
– А ты…
Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно прыснули. Точь-в-точь как в детстве, когда оба были шаловливыми ребятишками, готовыми то сутки напролет проводить вместе, то ругаться и спорить до хрипоты. Теперь Кате было под тридцать, а Михаилу – уже за, так что они давно вышли из безмятежного детского возраста. Деревья не казались им большими, старики – такими уж мудрыми, а собственная жизнь – наполненной неповторимым смыслом. Это в детстве мы задыхаемся от восторга, пытаясь осознать себя и свое место в непостижимом мироздании. С годами воображение притупляется настолько, что можно часами пялиться в потолок, не видя там ничего, кроме побелки или обоев. В десятилетнем возрасте ты думаешь о вечности и бесконечности, а ближе к сорока – о том, что пора браться за ремонт… Или о том, как бы отвертеться от этого самого ремонта, если ты настоящий мужик.
Михаил Хват был мужчиной в полном смысле этого слова. Именно поэтому он кашлянул и заметил как бы между прочим, как бы мимоходом:
– Пиво в воскресный день еще никому не причинило вреда – к такому выводу давно пришли лучшие умы человечества.
– Пусть лучшие умы человечества приводят себя в порядок и берутся за обои, – откликнулась бессердечная Катерина. – Они, эти лучшие умы, возможно, и заслужат некоторого поощрения, но не раньше, чем стены в их комнате приобретут благопристойный вид.
– А без всех этих розочек и финтифлюшек обойтись нельзя?
– Я выбрала строгий рисунок, классический. Кстати, тебе обои понравились, ты их одобрил.
– Что-то не припоминаю такого, – напрягся Хват.
– Разумеется, – кивнула Катя. – Дело происходило вчера вечером.
Он смущенно кашлянул и, отведя взгляд, буркнул:
– Ладно, схожу за клеем и сразу возьмусь за дело.
– Никуда ходить не надо, клей тебя с пятницы дожидается, – отрезала сестра. – Завтрак на столе. Считай его авансом за работу, лодырь.
– Это мы еще проверим, съедобен ли он, твой аванс, – проворчал Хват, направляясь в ванную. – Задобрить меня какой-нибудь банальной яичницей еще никому не удавалось, учти. И уж тем более – подгоревшей картошкой.
