— С большим вниманием его выслушаю.
— На том большом кедре, в который я чуть не впечатался, не мешало бы повесить большое зеркало, чтобы видеть, не выезжает ли кто из-за поворота.
— Прекрасная мысль, — сказала Жюстина. — Большое спасибо за совет, м-р Омукэ.
— Не за что, — откликнулся тот, прихлебывая чай. — А у вас большой дом для одного человека.
— Я не одна здесь живу, — пояснила Жюстина. — У меня есть муж.
Сендзин не отрывал губ от чашки. — А чем занимается ваш муж, миссис Линнер?
— Он управляющий в фирме моего отца: производство компьютерных процессов, сталь, текстиль. Кроме того, последнее время мой муж занимается исследовательской работой. — Она взглянула на Сендзина. — А вы в какой области работаете, м-р Омукэ?
— О, боюсь, что сфера моих интересов несравненно более прозаична, чем работа вашего мужа, — ответил он. — Я самый заурядный чиновник. Работаю в Бюро по промышленному планированию и защите окружающей среды.
— Очень полезная работа, — сказала Жюстина.
Он улыбнулся!
— Не скучная.
Когда Сендзин поднялся, чтобы уходить, Жюстина не выдержала:
— Извините, м-р Омукэ, но вы не очень похожи на чиновника. Мой муж занимается боевыми единоборствами, и по своему сложению вы не очень отличаетесь от него. Ваше тело выглядит как хорошо настроенный инструмент.
Он повернулся к ней, отвесив легкий поклон.
— Поскольку вы американка, я смогу принять это как комплимент. Но занятия человека спортом весьма развивают. А для меня это не просто хобби, а, я бы сказал, настоящее пожизненное увлечение. Я правильно выразился? Боюсь, мой английский оставляет желать лучшего.
— Вы нашли прекрасное выражение для своей мысли. Не всякому американцу это удается.
— Спасибо. Но мне кажется, вы говорите это из вежливости, — сказал Сендзин с какой-то странной улыбкой. — Мое пожизненное увлечение дает хорошую тренировку и уму, и телу. Очищает дух лучше всякой медитации.
— Мне бы тоже, по вашему примеру, обзавестись каким-нибудь пожизненным увлечением, — задумчиво сказала Жюстина. — Слишком часто приходится быть одной, и некуда пойти, нечем заняться... Вырабатывается жуткая инертность.
Сендзин кивнул. — Будь я вашим мужем, я бы не оставлял вас одну так часто.
— Его работа отнимает у него много сил и времени, — объяснила Жюстина, чувствуя внезапное раздражение от того, что приходится оправдывать поведение Николаса перед незнакомцем. Ох уж эта японская любезность!
— Конечно, — сказал Сендзин. — Жизнь полна несовершенств. Надо уметь идти на жертвы. — Он пожал плечами. — Я понимаю.
Жюстина опять не выдержала.
— Интересно, что у вас такое в глазах? — Она сама поразилась своей смелости: задавать такие вопросы совершенно незнакомому человеку! Просто удивительно, какой черт ее дернул за язык?
Сендзин посмотрел ей прямо в лицо.
— Что вы имеете а виду?
Жюстина мгновение поколебалась, но поняла, что остановиться уже не может. Она почувствовала в душе какую-то странную легкость.
— Я вам уже сделала комплимент относительно вашего английского. Но я полагаю, что вы чувствуете себя как дома в любом языке. Я вижу это по каждому вашему движению. Просто фантастика, до чего вы мне напоминаете мужа!
— Спасибо, но, я думаю, это просто игра воображения, — сказал Сендзин, подпустив в высказывание бездну учтивости. Так учтивы могут быть только японцы.
В свете угасающего дня его точеное лицо напоминало лицо статуи забытого героя. Что-то в нем было необычайно меланхолическое, тронувшее сердце Жюстины. Почему-то ей показалось, что он много перенес в жизни.
— В Америке, — сказала она, — люди никогда не принимают неприятную ситуацию как должное. С ней борются и ее преодолевают.
— Неприятности, миссис Линнер, — неотъемлемая часть жизни. Японцы это очень хорошо понимают. Пожалуй, правильнее было бы сказать, не жизни, а существования. А если выразиться еще точнее, то ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. Под неприятностями я подразумеваю боль. Но без боли, миссис Линнер, не бывает наслаждения, не бывает экстаза: ведь тогда не с чем было бы наслаждение и экстаз сравнивать. Понимаете? — Он улыбался, но уже немного по-другому: уверенной улыбкой знающего мир человека.
— Но и не только поэтому, миссис Линнер, я так ценю боль. Из моего рассуждения вытекает, что боль — сама по себе наслаждение, дающее выход эмоциям получше всякого экстаза. Не верите? Но это можно доказать только на примере.
Уже несколько встревоженная, Жюстина спросила:
— Что вы такое говорите, м-р Омукэ?
Велосипедист отвесил ей небольшой поклон.
— Называйте меня Сендзином, — сказал он, беря ее за руку истинно американским жестом. — Ведь мы уже достаточно друг друга знаем, чтобы перейти на ты, не так ли, Жюстина?
* * *
— Я был вне? — спрашивал Николас. — Вы меня выводили на волю?
— Ты там был, — ответил Канзацу. — Был.
— И Вы тоже были со мной, я знаю. Только я потом Вас потерял.
— Ты был один, Николас, — сказал Канзацу. — Ты и сейчас один.
— Не понимаю.
Они сидели в простой каменной хижине, которую Канзацу назвал монастырем, в кругу света, отбрасываемого несколькими толстыми церковными свечами. Этот казавшийся очень древним свет, вместе с запахом растопившегося воска, сообщал всему в хижине удивительную объемность.
— Помнишь, сколько раз ты приходил в этот мой приют на Черном Жандарме?
— И что, я все время точно так же срывался со скалы? — спросил Николас. — И точно так же летел в пропасть?
— Круги, распространяющиеся по воде, но никогда не достигающие берега, — сказал Канзацу, — вот что такое время.
— Я перестал держаться, — сказал Николас. — В какой-то момент времени я перестал держаться.
— Но не упал, как того боялся, — сказал Канзацу.
— Точно, не упал, — согласился Николас, сам удивляясь странности своего голоса. — Я повис в Пустоте над пропастью, которая так страшила меня. Везде вокруг меня был Черный Жандарм: и вверху, и внизу. Я был отделен от него, и в то же время я был его частью. Вроде как бы летал.
— Или висел, презрев закон всемирного тяготения.
— Что со мной было, сэнсэй? Пожалуйста, скажите. Я сгораю от нетерпения, желая услышать объяснение этому чуду.
— Сам найди ответ, Николас. Мой ответ никогда не удовлетворит тебя. Сам думай.
— Я нашел...
— Продолжай.
— Я нашел Тьму.
