– Но когда, когда? – нетерпеливо перебил Эдингер. – Вы злоупотребляете моим терпением, Блейк.
– Не позже как через две недели, – твердо сказал я. – Но мне нужно найти одного ветеринарного врача, некоего Озолса.
– А он в Латвии? – спросил Эдингер.
– Безусловно, – подтвердил я. – Озолс Арнольд Янович.
– Это что, ваш агент? – спросил Эдингер.
– Да. – Я свободно мог подарить Озолса Эдингеру. – Я утратил с ним связь, а запрашивать Лондон нецелесообразно. В современных условиях это может затянуться, я не рискую испытывать ваше терпение. Озолс поможет мне восстановить некоторые связи.
– Я вижу, вы беретесь за ум, – похвалил меня Эдингер. – Я прикажу найти этого Озолса.
Он по телефону вызвал гауптштурмфюрера Гаусса, и через минуту в кабинет вошел какой-то чиновник в черной эсэсовской форме, висевшей на нем мешком и явно обличавшей штатского человека.
– Господин Гаусс, – сказал Эдингер, – мне нужно найти некоего Озолса…
Эдингер вопросительно обернулся ко мне.
– Арнольд Янович, – подсказал я.
– Арнольд Янович, – повторил в свою очередь Эдингер. – Он служит где-то у нас в Латвии ветеринарным врачом.
– Как срочно это нужно? – скрипучим, деревянным голосом осведомился господин Гаусс.
– Задание особой важности, – сказал Эдингер. – Эти данные нужны лично мне.
Господин Гаусс поклонился и ушел, не промолвив больше ни слова.
– А теперь, Блейк, буду говорить я, – сказал Эдингер и зашевелил своими усиками, точно таракан перед неожиданным препятствием.
Он хотел казаться внушительным и, пожалуй, казался таким, но на этот раз он выглядел больным, чувствовалось, что он не в своей тарелке, хотя по-прежнему старался говорить резко и угрожающе.
– Я ценю вас, Блейк, – сердито сказал Эдингер. – Наша разведка наблюдает за вами вот уже шесть лет, и вы все время работали только на свою страну. Поэтому вы поймете меня, если я скажу, что пошел в полицию для того, чтобы служить Германии…
Я уже видел, что мне придется стать свидетелем очередного словоизвержения на тему о величии германского рейха, но на этот раз мне показалось, что Эдингер говорил не ради рисовки, на этот раз он нуждался в самоутверждении…
Увы, он был не из тех, кому можно было что-либо объяснить! Поэтому я молчал.
И так же, как всегда, Эдингер внезапно спустился с заоблачных высот риторики на залитую кровью землю.
– Как это ни печально, но я хочу огорчить вас, господин Блейк, – внезапно произнес он. – Вас окружают подозрительные люди, вы прикрываете коммунистов и партизан…
Я похолодел… Так, кажется, говорится в романах?.. Во всяком случае, я испытал весьма неприятное ощущение. Черт знает, что он мог узнать! Было бы глупо и обидно так просто, ни за понюшку табаку погибнуть в здешних застенках…
– Вы уверены в своем шофере? – строго спросил меня Эдингер. – У нас о нем самые неблагоприятные сведения. И то, что я сейчас говорю об этом, – свидетельство доверия, которое я еще не утратил к вам…
У меня немного отлегло от сердца, хотя я еще не знал, что нужно от меня Эдингеру.
– Не знаю, как он сумел провести такого опытного разведчика, каким являетесь вы, капитан Блейк, – упрекнул меня Эдингер, – но у нас есть данные о том, что некий господин Чарушин или тот, кто скрывается под этим именем, связан с рижским коммунистическим подпольем…
Но я уже взял себя в руки. В том, что говорил Эдингер, не заключалось ничего экстраординарного: всегда можно было ожидать, что гестапо нападет на след кого-нибудь из нас. Гораздо важнее было понять, почему он считает возможным или нужным сообщить мне о провале Железнова. Эдингер, как я полагал, опять играл со мной в доверие. Но поскольку он не сомневался в том, что я капитан Блейк, он пытался выяснить, не связан ли я, англичанин, с союзниками Англии по войне, с русскими партизанами и коммунистами, и, выдавая мне Железнова, давал возможность порвать эти связи, если они существовали. Для гестапо капитан Блейк был гораздо более значительной фигурой, чем шофер Чарушин; предоставляя мне возможность отмежеваться от своего шофера, тем самым гестапо пыталось сохранить меня для себя.
Поэтому Эдингер пошел еще дальше. В его глазках, совсем как у хорька, когда тот настигает свою жертву, загорелись желтые искорки, он лег грудью на стол и негромко сказал:
– Донесения о Чарушине лежат у меня в столе, и я совершенно доверительно скажу вам, что через день или два отдам приказ об аресте этого человека. Лично вы можете не беспокоиться: вас потревожат лишь на самое короткое время…
Что мне оставалось делать? Высказать свое недоверие Чарушину? Усилить подозрения Эдингера? Это не было бы полезно. Решительно взять под свою защиту? Тоже вызвало бы подозрения. Следовало лишь удивляться и удивляться.
– Удивительно! – воскликнул я. – Чарушин – отличный шофер, я очень им доволен. Он не вызывает подозрений даже у такой недоверчивой женщины, как госпожа Янковская!
Как раз у Янковской-то Железнов и вызывал подозрения. Я приплел ее потому, что она пользовалась значительным влиянием в нацистских кругах, но ответ Эдингера поверг меня в изумление.
– Госпожа Янковская! – насмешливо сказал он. – Хоть она и ваша сотрудница, знаете вы ее недостаточно. Кто вам сказал, что это не она направила наше внимание на вашего шофера?
Если в этом была хоть доля правды, то налицо предательство. Она действовала вопреки мне и против меня.
– Но позвольте, – возразил я. – Я наблюдал за Чарушиным достаточно тщательно. Он выполняет весьма серьезные поручения. Конечно, он не посвящен в мои отношения с вами, он убежден, что служит британским интересам…
– Вы серьезный разведчик, Блейк, но в данном случае этот Чарушин играет на ваших английских чувствах, – укоризненно сказал Эдингер. – Его подослали к вам, и если он вас еще не убил, то только потому, что ему удобно прятаться в вашей тени. Мы давно к нему присматриваемся. Впрочем, не буду скрывать: так же, как и к вам. Но если вас не в чем упрекнуть, ваш шофер уличен…
Вот когда я убедился, как был прав Пронин, удерживая меня от участия в каких бы то ни было делах Железнова, – он видел дальше и больше меня. Молодые бойцы часто ропщут, когда их держат в резерве, но опытные командиры лучше знают, кого и когда надо ввести в бой.
– Не смею больше спорить, – холодно произнес я, показывая, однако, своим видом, что я еще не вполне убежден Эдингером. – Я только прошу вас повременить с арестом: мне хочется самому убедиться в предосудительных связях Чарушина.
– Своей защитой Чарушина вы компрометируете себя! – раздраженно ответил Эдингер. – Вас как англичанина волнует не существо, а форма. Я заверяю вас, что с вашим шофером будет поступлено по закону. Положитесь на нас, предоставьте его собственной судьбе, поймите, для вас это наилучший выход…
