И сейчас, когда он стал взрослым, его сны возвращали его по ночам туда, в горы, на те же знакомые тропинки. До чего же человек — отвратительное создание, вечно-то он норовит привязаться к худшему, что было в его жизни.
Несколько лет назад он действительно слышал, что стая волков из Абруццких гор в Италии перебралась через Альпы и обосновалась где-то на территории Франции. Безответственное зверье, что с них взять! Бродят, как беззаботные пьянчужки, не ведая, куда их ноги занесут. Милая прогулка, символическое возвращение на родину, добро пожаловать, наши дорогие облезлые гости из Абруцци! Привет, товарищи! А потом он узнал, что какие-то ненормальные носятся с этими волками, как с несравненным сокровищем, устроив им надежное убежище в скалистом Меркантуре. И что время от времени люди подкармливают их, угощая барашком. Однако он впервые это видел по телевизору. Интересно, с чего бы эти ребята из Абруцци стали такими дикими и кровожадными? Адамберг, продолжая жевать, следил, как на экране появляются то растерзанная овца, то лужи крови, растекшиеся по земле, то искаженное отчаянием лицо пастуха, то клочья слипшейся от крови и грязи шерсти, разбросанные на зеленой траве пастбища. Оператор, по-видимому, испытывал удовольствие, показывая крупным планом рваные раны, а журналист задавал болезненные вопросы, разжигая гнев и без того доведенных до крайности местных жителей. Вперемежку с кадрами репортажа на экране то и дело мелькали изображения оскаленных волчьих морд, должно быть, из каких-то старых документальных фильмов, снятых скорее где-нибудь на Балканах, но уж никак не в Альпах. Создавалось впечатление, что население внутренних районов Приморских Альп подверглось нападению дикой стаи и только старые пастухи, гордо подняв голову, готовы бросить вызов кровожадным тварям, дать отпор, глядя им прямо в глаза. «Горят, как уголья, малыш, горят, как уголья…»
Далее сообщались факты: в районе горного массива обитали три десятка зарегистрированных волков, да еще несколько молодых, случайно забредших самцов, не больше десятка; кроме того, не следует забывать об одичавших собаках, порой не менее опасных. За прошедшие три месяца в окрестностях Меркантура в радиусе десяти километров волки загрызли несколько сотен баранов. В Париже об этом ни разу не упоминали, потому что всем на это было наплевать, и теперь Адамберг ошалело вслушивался, как комментатор называет ужасные цифры. Сегодня снова произошло два нападения, на сей раз в кантоне Онье.
На экране появился ветеринар и невозмутимо, со знанием дела стал давать пояснения, указывая на раны. Нет, сомневаться не приходится, здесь явно виден отпечаток коренного зуба с острой вершиной, это правый четвертый малый коренной зуб, а вот тут, видите, чуть впереди, след от правого клыка, вот посмотрите, и вот здесь, пониже, и здесь. И обратите внимание на расстояние между этими двумя отпечатками. Это, несомненно, челюсть очень крупного животного семейства псовых.
— Вы имеете в виду волка, доктор? — спросил репортер.
— Или очень крупную собаку.
— Или, может быть, очень крупного волка?
Кадр сменился, и перед Адамбергом возникло упрямое лицо овцевода. Он говорил о том, что вот уже четыре года с благословения столичных чиновников эти проклятые звери набивают себе брюхо, пожирая овец. Прежде никто не видывал таких ран. Никогда. Клыки у него с мою ладонь. Овцевод поднял руку, показывая на горы. Там-то он и рыщет. Зверь, какого еще не бывало. Пусть они там, в Париже, посмеиваются, пусть себе посмеиваются. Поглядим, как они будут смеяться, когда его увидят.
Словно во сне, Адамберг стоя доедал холодные макароны. Комментатор подвел итоги. На экране опять стали показывать зоны военных действий.
Комиссар медленно сел, поставил пустую тарелку на пол. Господи, ничего себе, меркантурские волки! Поначалу это была совсем маленькая стая, а теперь она ни с того ни с сего резко увеличилась. И район за районом расширяла свою территорию. Теперь волки охотились уже за пределами Приморских Альп. Их четыре десятка, интересно, кто из них проявляет агрессивность? Небольшая группа? Отдельные пары? Или какой-нибудь одиночка? В историях, что рассказывали старики, это был именно волк-одиночка: неуловимый, жестокий, он крался в ночи, припадая к земле. Огромный хищник. Меркантурский зверь. А в домах сидели испуганные дети. Адамберг закрыл глаза. «Волчьи глаза в ночи горят, как уголья, малыш, горят, как уголья».
III
Лоуренс Доналд Джонстоун вернулся в деревню только в пятницу, часам к одиннадцати вечера.
Обычно между часом и четырьмя часами дня сотрудники заповедника в Меркантуре работали или просто дремали, устроившись в каком-нибудь бараке, сложенном из грубо отесанных камней: они во множестве были разбросаны по склонам гор. Лоуренс обосновался неподалеку от новой территории Маркуса, в заброшенной овчарне, где пол был покрыт столетним слоем навоза, высохшего очень давно и потому совершенно не пахнувшего. Однако Лоуренс из принципа все тщательно вычистил и вымыл. Огромный канадец, привыкший, раздевшись до пояса, растираться снегом, никак не мог смириться с тем, что люди, покрытые многодневным липким потом, валяются прямо на овечьем дерьме. Он считал французов очень неопрятными. Когда он ненадолго попал в Париж, этот город дохнул на него выхлопными газами, мочой, винным и чесночным перегаром. Но именно в Париже он встретил Камиллу, поэтому Париж был великодушно прощен. Так же, как плавящийся от солнца Меркантур и деревенька Сен-Виктор-дю-Мон, где они с Камиллой временно поселились. И все-таки эти типы ужасно неопрятны. Лоуренс так и не смирился с их ногтями в черных ободках, сальными волосами, серыми от грязи растянутыми майками.
Каждый день после полудня он располагался в чисто прибранной старой овчарне, стелил брезент на сухом земляном полу и усаживался на него. Он разбирал материалы, просматривал снимки, сделанные утром, готовился к вечерним наблюдениям. Последние несколько недель на горе Мунье охотился старый, одряхлевший волк-одиночка, почтенный Август, которому минуло уже пятнадцать лет. Он отправлялся на поиски добычи только до рассвета или после заката, по прохладе, и Лоуренс не хотел пропустить его появление. На самом деле старый зверь не столько охотился, сколько просто старался выжить. Силы его убывали, и даже самая легкая добыча ускользала от него. Лоуренс спрашивал себя, сколько волк еще продержится и чем все это закончится. И сколько времени продержится он сам, Лоуренс, прежде чем начать подстреливать дичь и подкармливать старого Августа, нарушая закон заповедника, гласящий, что животные должны выпутываться сами, а если не могут, пусть дохнут, как в доисторические времена. Если Лоуренс притащит старику зайца, разве это нарушит природное равновесие? Как бы то ни было, это следовало сделать, и необязательно ставить в известность французских коллег. Эти самые коллеги уверяли его, что помогать животным — значит ослаблять их и грубо попирать законы матушки-природы. Разумеется, вот только Август и без того крайне ослабел, и законы природы тут уже особой роли не играли. И что же в таком случае могло измениться?
Поев хлеба и колбасы и напившись воды, Лоуренс растягивался на земле, подкладывал руки под голову и думал о Камилле, о ее теле, о ее улыбке. Камилла была такой чистой, она всегда так приятно пахла, а главное, она обладала какой-то непостижимой грацией, от которой у Лоуренса дрожали руки, перехватывало дыхание и горели губы. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь станет переживать из-за такой смуглой девушки с коротко подстриженными на затылке прямыми черными волосами, чем-то похожей на Клеопатру. Это надо же, ведь уже две тысячи лет прошло, как умерла старушка Клеопатра, думал Лоуренс, но именно с ней по-прежнему сравнивают гордых темноволосых девушек с прямым носом, нежной шеей и безупречной кожей. Да, сильна она была, эта старушка Клеопатра. На самом деле, рассуждал он, о Клеопатре он мало что знает, как, впрочем, ему ничего толком не известно и о Камилле, кроме того, что она зарабатывает себе на жизнь то сочинением музыки, то починкой сантехники.
