– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, –
скороговоркой отбарабанила Зинаида.
– Окстись! – пытался урезонить ее Волков. – Ты кому это
говоришь, это ж я, Костька.
– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, –
тупо повторяла Зинаида, и похоже было, что все другие слова и понятия вылетели
из ее головы.
«Видать, пытали», – подумал Волков и съежился.
На самом-то деле эта мысль пришла счетоводу в голову
совершенно напрасно. К чести Тех Кому Надо и лейтенанта Филиппова лично. Там
Где Надо никто Зинаиду не пытал. Лейтенант Филиппов встретил ее вполне вежливо
и предложил сесть на табуретку.
– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, – сказала
Зинаида.
– Ну это мы еще выясним, – пообещал Филиппов. – А пока
садитесь.
– Ничего не видела, ничего не слы…
– Да садитесь же, – сказал Филиппов.
Он даже голоса не повысил. Он только подошел к Зинаиде,
положил ей руки на плечи и придавил слегка, усаживая. Она послушно опустилась
на табуретку, и тут с ней произошел конфуз. Из нее, как из прорвы, потекло по
чулкам в сапоги и мимо. Образовалась довольно-таки большая лужа. Валявшийся
окурок «Беломора» поднялся и поплыл, как детский кораблик. За такой натурализм
автор просит прощения у дам, но прежде всего у работников карательных ведомств,
проявляющих исключительное целомудрие при оценке тех или иных произведений
искусства. Именно они чаще всего бывают шокированы изображением теневых сторон
нашей жизни и всяческих грубостей. «Ну это уж слишком, – обыкновенно говорят в
таких случаях. – Для чего это? Чему это учит?» И в самом деле, происшествие с
Зинаидой случилось не очень красивое. Но чему-то оно все-таки учит. В первую
очередь оно учит каждого, прежде чем посетить Учреждение, освободиться от всего
лишнего.
Самое интересное, что Зинаида даже не заметила, что с ней
происходит. Сидя на табурете, она продолжала бормотать свое заклинание.
Лейтенант Филиппов в первое мгновение тоже ничего не понял. Услышав журчание,
он глянул вниз, увидел лужу и окурок, поплывший под левую тумбу его стола.
Лейтенант растерянно потоптался возле Зинаиды и кинулся вон из кабинета. В
приемной, смущаясь, он велел Капе вывести свидетельницу на улицу, и пусть идет
куда хочет.
Ведомая за руку своим мужем, Зинаида вернулась домой. К
вечеру у нее поднялся жар, она лежала на печи, стучала зубами и на все
обращения к ней твердила одно: «Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не
знаю». Позвали сперва фельдшерицу из Старо-Клюквина, потом бабу Дуню с травами
и наговорами – ничего не помогло. Дошло до того, что баба Дуня предложила
призвать попа. Выяснилось, однако, что во всей округе ни одного попа не
осталось – антирелигиозная работа была здесь поставлена хорошо. Впрочем, может,
и лучше, что не нашли, был бы лишний перевод денег, тем более что через
некоторое время Зинаида все ж оправилась.
Глава 22
Разбирали пришедшую почту. Двенадцать баб в расстегнутых
ватниках и плюшевых шубейках, в сбитых на плечи платках сидели, разомлев, на
полу перед железной печуркой. Тринадцатый был мужик из дальнего колхоза,
Дементий, не взятый на фронт, потому что припадочный.
Дверца печки была открыта. Трещали дрова, и отсвет рыжего
пламени играл на обветренных лицах.
Лиза Губанова с улыбкой рассказывала о недавнем событии. Две
бабы из их деревни пошли в лес по грибы. Отошли совсем недалеко, когда
услышали: что-то трещит на дереве. Одна из них, Шурка, голову подняла да как
закричит: «Ой, мамочки, леший!» – и брык в беспамятстве на траву. Ну а другая,
Тонька, та посмелее. Тоже на дерево поглядела и говорит: «Не бойся, Шурка, это
не леший, а обезьян».
– В чем одетый? – спросил Дементий.
– В том-то и дело, что ни в чем, а весь шерстью покрытый,
как все равно козел. – Ну, Шурка тоже в себя пришла и стала в обезьяна палкой
кидать. «Слезай, – говорит, – а не то зашибу». А тот говорит: «Не слезу».
– По-русски говорит? – удивилась Маруся Зыбина.
– А то ж по-какому!
– А вот немцы, – сказал Дементий, – говорят по-немецкому.
– Ставят из себя много, вот и говорят, – заметила Лиза. – Ну
и дальше. Стали они обои в него палками кидать, а он на ветке качается и
смеется: «Не тужьтесь, мол, бабы, все одно не докинете. Вы лучше скажите,
большевистская власть не кончилась ли еще?» Тонька, значит: «Сейчас, – говорит,
– сходим в деревню, узнаем, кончилась али нет, а ты погоди». И пошли в деревню,
народ привели. Кто с вилами, кто с ружьями, а обезьяна уже нет. Тоже ж не
дурак, чтоб дожидаться. А на другой день участковый приезжал. Тоньку и Шурку в
правление водил да там стращал. «Никакого, – говорит, – обезьяна в наших лесах
быть не может, а ежели, – говорит, – еще такие отсталые разговоры услышу, из вас
самих обезьянов наделаю».
Во время разговора вошла Нюра, слегка припозднившись. Лицо
ее было заплакано. Поздоровалась и собралась примоститься на полу рядом с
Дементием. Но ее остановила Маруся Зыбина:
– Нюрок, тебя чего-то Любовь Михална кличет.
Недоумевая, но не очень тревожась, вошла Нюра в маленький,
не больше вагонного тамбура, кабинет заведующей.
Любовь Михайловна, крупная, лет сорока, блондинка, с
шестимесячной завивкой, сидела, еле втиснувшись в пространство между стеной и
маленьким однотумбовым столиком. У окна стояла телеграфистка Катя. Она держала
в руках толстую книгу и вычитывала из нее какие-то цифры, а Любовь Михайловна
стучала костяшками счетов. На пальцах правой руки синела татуировка: «Люба», а
на запястье левой – часы с ремешком (стрелки показывали половину десятого).
– Здрасьте, – сказала Нюра.
Обе женщины перестали считать и молча смотрели на Нюру.
– Вы меня звали? – спросила Нюра.
– А, да-да, – сказала Любовь Михайловна и почему-то
смутилась. Она попыталась выдвинуть ящик стола, но, поскольку двигать его было
некуда, тут же задвинула снова. – Я вот хотела спросить, Нюра, что у тебя
случилось? Только, пожалуйста, не говори, что у тебя ничего не случилось. Я все
знаю.
Нюра молча смотрела на заведующую, а та смотрела на стенку
мимо Нюры.
– К сожалению, Нюра, нам с тобой придется расстаться.
Нюра молчала, не понимая услышанных слов.
Любовь Михайловна подняла глаза на Нюру, но тут же отвела их
в сторону.
