Затем заглянули в портфель, вывернули карманы, ничего
подозрительного не нашли, кроме маленького перочинного ножика в виде дамской
туфельки, который приказали оставить до возвращения.
Обыск закончился тем же словом «Прошу!», и начальник личной
охраны взял при этом под козырек.
Пока Лаврентий Павлович застегивал портфель, у него в голове
возникла озорная мысль: а что если проверить, как начальник охраны несет свою
неусыпную службу? Он посмотрел на начальника веселым взглядом и задал как будто
совершенно невинный, но на самом деле такой вопрос, который мог бы стать первым
шагом на пути к неформальным отношениям.
– Как дела, генацвале? – интимно и по-грузински спросил
Лаврентий Павлович, застегивая слегка озябшими пальцами пуговицы френча. При
этом он улыбнулся и подмигнул начальнику, как бы говоря, что уж мне-то, как
своему человеку, ты можешь рассказать о себе, поделиться своими радостями или
заботами. Но начальник не принял ни этой улыбки, ни этого интимного тона и,
казалось, вообще не услышал звука произнесенных здесь слов. Молча сжав губы, он
терпеливо ждал, покуда приезжий справится с замком, и только после этого
произнес по-русски:
– Товарищ Сталин вас ждет.
И, пропуская Лаврентия Павловича вперед, нажал на кнопку
секретной сигнализации, предупреждая кого-то о прибытии нового гостя.
Глава 39
Сталин радушно встретил гостя на пороге своего просторного
кабинета с глобусом и фальшивыми зашторенными окнами, точно такого же кабинета,
какой был у него в Кремле. Некоторые люди, которых сюда привозили в закрытых
вагонах, так и думали, что они находятся в Кремле, попав в него тайным
подземным путем.
– Здравствуй, дорогой, – сказал Сталин, с протянутой рукой
приближаясь к Лаврентию.
– Здравствуй, Коба! – ответил Лаврентий Павлович возвышенно.
Они сблизились, и Лаврентий Павлович, поставив портфель на
пол, схватил протянутую ему руку двумя руками.
– Еще раз здравствуй, дорогой! – сказал Сталин с чувством.
– Еще раз здравствуй, Коба! – отозвался гость с еще большим
чувством.
– И еще раз здравствуй, дорогой! – Сталин обнял приехавшего
и, щекоча усами, крепко поцеловал в губы.
– Здыр…ав…уй! – зашелся гость в экстазе.
– Проходи, дорогой, проходи, – сказал Сталин, похлопывая
Берию по спине. – Как доехал? Как жена, дети? Здоровы?
– Слава богу, здоровы. – Подняв портфель, Берия шел за
Сталиным в глубь кабинета. – Вместе со мной, вместе со всем народом думают:
лишь бы ты был здоров.
– Садись, дорогой. – Сталин указал гостю на кожаный диван, а
сам отошел к своему столу, раскрыл папиросы «Герцеговина Флор» и, разламывая
их, стал набивать табаком трубку.
– Мне кажется, ты чем-то расстроен, – сказал он, заботливо
глядя на Берию, который сидел на диване и держал свой портфель на коленях.
– Я? – вскинул голову Берия. – Нет, ничего, пустяки.
– А все-таки?
– Не обращай внимания, – потупился Берия. – Это совсем
ерунда. Ты не должен об этом заботиться. У тебя есть заботы важнее.
– У меня, – согласился Сталин, – конечно, есть очень много
забот. Но как же я могу о тебе не заботиться? Ведь ты мой верный соратник, и
мне неприятно, если ты чем-то расстроен. Мне очень хочется знать, что у тебя на
душе.
– Вай-вай! – замахал руками Берия. – Какие, право же,
пустяки. Да, ты очень зорко подметил, я немножечко огорчен, я вот столечко
огорчен твоим недоверием, но это не имеет совершенно никакого значения.
– Что значит не имеет значения? – нахмурился Сталин. – Это
имело бы очень большое значение, если бы было правдой. Но ты мне скажи, в чем
ты видишь мое недоверие?
– Ну хорошо, я тебе скажу, но мне, право же, неудобно. Это
маленькое недоверие проявляется в том, что твои люди возят меня в закрытом
вагоне, а потом обыскивают, как будто я какой-то преступник. Я, конечно,
понимаю, что в жестокий период военного времени нужна очень высокая бдительность
и твоя жизнь дороже зеницы ока, но все-таки такое обращение немножечко,
чуть-чуть-чуть унижает мое человеческое достоинство.
– Человеческое достоинство? – удивился Сталин и, попыхивая
трубкой, прошелся по кабинету. – Я тебя очень хорошо понимаю, Лаврентий. Но
посуди сам, что я могу сделать со своими людьми? Они так любят меня. Они так
боятся за меня. Они же не только тебя, они всех обыскивают.
– Да-да-да-да, – закивал Лаврентий, – это, конечно,
правильно. Но все-таки мне казалось, все-таки я иногда думал, что я для тебя –
как бы это сказать? – немножечко не все.
– Да, конечно. – С трубкой в губах Сталин присел рядом,
причмокивая. – Ты не все. Ты для меня особенный. И я должен тебе доверять на
сто процентов и даже немножечко больше. Но иногда я вот чувствую почему-то, что
из всех людей, которые здесь бывают, я, пожалуй, никому не верю меньше, чем
тебе.
Сталин вынул изо рта трубку, резко повернулся к Лаврентию и
стал смотреть на него не мигая, как будто пытался прочесть его ответные мысли.
Лаврентию взгляд Хозяина очень был неприятен, но он не отвернулся и не
потупился, а, напротив, сквозь пенсне тоже смотрел на Сталина не мигая. Так они
сидели и смотрели друг на друга не отрываясь, как два удава. Сталин сдался
первым.
– Черт тебя знает, – сказал он, отворачиваясь и вздыхая. –
Всех вижу насквозь, одного тебя только не вижу. Иногда думаю: может быть, он
честный человек, иногда думаю: может быть, он собака. Может быть, думаю, он уже
договорился с Гитлером или с Гиммлером, чтобы Москву сдать, а меня выдать. А? –
Сталин опять повернулся к Берия и уставился на него. – Признайся, договорился?
– Я? – Отбросив в сторону портфель, Лаврентий Павлович пал
на колени, обнял сапог Сталина, прижал его к сердцу, прижался к нему щекой. –
Коба, – сказал он с упреком, – как можешь ты так говорить? Да, я собака.
Собака, да. Но собака чем отличается от человека? Она отличается преданностью
своему хозяину. Ты меня обижаешь, но преданный пес не может обижаться на своего
хозяина, и я на тебя не обижаюсь. И если тебе нужно, чтобы я кого-нибудь грыз и
кусал, я буду его грызть и кусать. Ты мне только укажи пальцем и скажи «фас!»,
и я…
Лаврентий Павлович встал на четвереньки и оскалил зубы.
