И взору отъезжающих открылась великолепная в своем роде
картина. Два дюжих вертухая, схватив за руки, бегом катили по улице на
колесиках инвалида Гражданской войны Илью Жикина.
Головной грузовик остановился, и на нем снова откинули
задний борт.
– Раз-два взяли!
Вертухаи с ходу подхватили инвалида под мышки и стали
раскачивать, чтобы забросить в кузов. Тут случилось непредвиденное. Жикину
удалось вырвать правую руку, и он, падая, успел залепить ею в глаз левого
вертухая. Тот ухнул, схватился за глаз и выпустил Жикина. Но в это время другой
вертухай успел опять схватить правую руку Жикина, находившегося уже в состоянии
свободного падения. Укороченное тело Жикина дернулось, и самодельная тележка, к
которой он был приторочен ремнями, с размаху ударила вертухая по ногам чуть
ниже колен. Тот рухнул как подкошенный и, истошно вопя, корчился в пыли. Его
товарищ двумя руками держался за подбитый глаз. Сам Жикин лежал неподвижно чуть
в стороне, поблескивая колесиками, как потерпевший аварию автомобиль.
Еще два смельчака кинулись к Жикину, но он снова ожил и,
дернув одного из этих двоих за ногу, ухитрился повергнуть и его.
Тут подвалила целая свора. Сгрудившись над Жикиным, они
матерились и ухали, видимо, били и мяли наглеца, но тот не кричал.
Среди некоторых отъезжающих прошел ропот. Кто-то выкрикнул:
– Фашисты!
Роман Гаврилович Лужин, видимо, осознал, что текущая сцена
может произвести неприятное впечатление на отъезжающих, и, ничего не говоря,
хлопнул в ладоши. И хлопнул-то несильно, только сделал вид, что хлопнул, а если
б даже и сильно, кто бы его услышал? Но только он хлопнул – сцена вмиг
переменилась. На земле остались только сам Жикин и тот, которого он стукнул
тележкой.
– Вы! – сказал Лужин кому-то из командиров и поманил его
вялым пальцем.
Тот подбежал, козырнул и вытянул руки по швам.
– Этого, – сказал Лужин и медленно повел рукой чуть вниз и в
сторону.
– Расстрелять? – еще больше вытянулся командир.
– Отпустить! – сказал Лужин.
Жикина поставили на колесики, подтолкнули, и он, не
потрудившись выразить благодарность за проявленный гуманизм, быстро покатил по
улице, отталкиваясь от земли своими гибкими, как у обезьяны, руками, и вскоре
скрылся во мраке.
Как только колонна перестроилась, все фары тут же погасли.
Машины, освещавшие операцию, подстраивались в полной темноте.
Глава 44
В Долгов прибыли в том же количестве, в каком выезжали из
Красного. Дед Шапкин по дороге тихо скончался, зато Нинка Курзова родила
мальчика и назвала его впоследствии в честь деда по отцу Никодимом. Плечевой,
оставаясь во всех обстоятельствах человеком крайне несерьезным, предлагал,
учитывая обстоятельства рождения мальчика, назвать его Энкаведимом.
Глава 45
Председатель Голубев избежал общей участи, потому что в ту
ночь находился в областном городе. Накануне его вызвал к себе Петр Терентьевич
Худобченко, который был с ним мил и приветлив. От Худобченко Голубев узнал, что
его персональное дело отменяется, поскольку было возбуждено против него врагами
народа в порядке избиения партийных кадров.
Тут же Худобченко извлек из сейфа голубевский партийный
билет и сказал:
– На, возьми. В вопросе об уборке урожая ты занял правильную
позицию и отстаивал ее по-большевистски, но в другой раз кидаться билетом все
же не рекомендую.
Голубев на радостях напился, переночевал в обкомовской
гостинице, встал затемно и утро встретил в пути.
По дороге он думал о прихотях судьбы. Вчера еще был готов к
любому результату своего дерзкого поведения, к тому, что если его не
расстреляют, то по крайней мере посадят, а тут вот все как обернулось. Ревкин и
Чмыхалов сидят, а он едет домой с партбилетом в кармане.
Вспомнился разговор с прокурором, его слова о том, что рано
или поздно все равно окажешься виноват, все равно накажут.
«Наказать-то накажут, – думал председатель, – но когда и за
что, не угадаешь, и потому нужно вести себя как считаешь правильным».
Утро было свежее, лошадь бежала шибко. Председатель, подняв
воротник полушубка и спрятав руки в карманы, полудремал после недосыпа в
гостинице. Шуршали колеса, поскрипывали рессоры. Возле деревни стало ощутимо
потряхивать. Голубев открыл глаза и увидел, что дорога сильно повреждена двумя
глубокими колеями, которые вряд ли могли сделаться от одной даже очень тяжелой
машины. Председатель удивился, но не придал этому значения, мало ли что могло
произойти и мало ли кто мог проехать. Видимо, прошла какая-то военная колонна,
но для чего ей было идти по этой уходящей от главного тракта и, по существу,
тупиковой дороге, было непонятно. Впрочем, в этой жизни было так много
непонятного, что можно было уже перестать удивляться. Он разобрал вожжи и повел
лошадь краем дороги, чтобы не опрокинуться в колею.
За бугром, от которого открывался вид на деревню, встретился
ему кабан Борька, видимо, поджидавший Нюриного возвращения. Сама же деревня
Голубева чем-то удивила, он не понял чем. Но что-то в ее привычном как будто
виде было странно, он только потом, много позже, догадался, что странное
заключалось в том, что ни из одной трубы не шел дым. Когда он приблизился, ему
показалось еще страннее. В деревне стоял непрерывный тоскливый вой, это выли
собаки и мычала скотина. Ворота дворов и двери большинства изб были распахнуты
настежь, на изрытой неизвестными машинами дороге валялись оброненные кем-то
случайные вещи – соломенная шляпа, детская распашонка, банка с огурцами, что-то
еще. Голубев остановил лошадь возле Нюриной избы и постучал кнутовищем в окно.
Никто не отозвался.
– Эй, есть тут кто живой? – прокричал председатель.
То же самое прокричал он и у окна Гладышева. И там никто не
отозвался.
Контора колхоза тоже была открыта, председатель поднялся
туда, на полу было много грязных следов от сапог, валялись окурки и газета
«Правда» от позавчерашнего числа. Он, естественно, кинулся к сейфу, но сейф, по
всей видимости, не был тронут; в нем все оказалось на месте. Тогда председатель
оставил контору как есть и поехал домой. Дома тоже никого не было. На столе в
кухне стояла немытая посуда. Постели были не застелены. Повсюду виднелись следы
поспешного бегства. Вещи были разбросаны по всему дому. Сундук стоял с
откинутой крышкой. На столе догорала керосиновая лампа. Не было ни жены, ни
детей. Потом на полу он нашел записку старшего сына Гриньки: «Папа, нас
увозят».
