В комнате – ни звука. Карегга оторвался от стены и на мгновение застыл напротив двери. «На счет „три” я ломаю дверь». «Три»: резким толчком ноги Карегга выбивает замок, оказывается в центре комнаты, и дверь захлопывается за ним.
Комната была пуста. Набита всякой всячиной, как базар в Бейруте, но там никого не было. Никого, только кровь. Капли крови сверкали на стекле окна. Два пальца торчали из стены. Да, пуля раздробила убийце кисть руки, вырвав из нее два пальца. Как бы в насмешку, два пальца торчали в форме победной буквы «V». Но главное: недавнего посетителя и след простыл. Остались только три женских парика на полу («Парики, – сказал себе инспектор Карегга, – я так и думал») и обломки ружья с оптическим прицелом. Высокоточный карабин, сломанный посередине. «Свинлей» двадцать второго калибра. Пальцы – от руки, державшей ствол.
* * *
– Ни хао, дурачок. (Здравствуй, дурачок.)
Лусса с Казаманса регулярно посещал Малоссена.
– Во ши. (Это я.)
Каждый день, ровно в девять тридцать утра.
– Чжень жэ! Хао же! в твоей каморке... (Ну и жара в твоей каморке...)
Он сел и сразу весь обмяк.
– На улице тоже тянь цюй хэнъ мэнь. (На улице тоже духота.)
Дежурный вопрос, так, для порядка:
– Нинь шэнь ти хао ма, сегодня? (Как дела сегодня?)
Аппарат, подсоединенный к голове, отвечал ему ровной зеленой полосой без начала и конца, безнадежный прямой ответ.
– Неважно, – продолжал Лусса, – во хэнъ гаосин цзянъ дао нинь. (Я очень рад тебя видеть.)
И в самом деле, он не хотел бы обнаружить кровать пустой.
– У меня тоже во тоудун (у меня тоже голова разламывается), все та же несчастная мигрень, не иначе!
Он говорил с ним по-китайски, но старательно все переводил. Он вбил себе в голову обучить его китайскому. («Знаешь, дурачок, Бельвиль скоро станет совсем китайским, говорят, во сне лучше запоминаешь... если ты закончишь когда-нибудь свой тихий час, так хоть не зря потратишь такую уйму времени».)
– Представь себе, твоя подружка задумала нас всех перестрелять, ей кажется, что это мы виноваты в твоей смерти.
Он разговаривал с ним как с «церебрально-живым», не допуская и мысли, что обращается к мертвецу.
– И заметь, она не так уж неправа. Но наша вина, так сказать, опосредованная, не прямая, ты это поймешь.
Лусса с Казаманса находился в здравом рассудке. Он не собирался воскрешать мертвых. Но он, вместе с Гюго (тем, который Виктор), был убежден, что умершие – весьма осведомленные собеседники.
– Женщина за тебя мстит, представляешь! Мне такая честь никогда не выпадет.
В ответ – та же зеленая прямая.
– Из-за меня, скорее, повесились бы. Я не тот, за кого мстят, а тот, кого наказывают: понимаешь?
Медицина и дышала вместо Малоссена.
– Твоя Жюли уже вывела из строя Шаботта, Готье и, сегодня утром, Калиньяка. Правда, Калиньяк легко отделался – ранением в плечо и в ногу. Остальное, надо думать, отложили на потом. Твой друг Тянь стрелял в нее, но только два пальца отхватил.
Медицина подпитывала Малоссена скупо, по капле.
– За себя я не боюсь, ты меня знаешь, ну, если только слегка, в разумных пределах. Но я не хотел бы, чтобы она убила Изабель.
Медицина была подключена к невосполнимо пустому черепу Малоссена. Она умоляла откликнуться.
– Слушай, ты не мог бы похлопотать за Изабель? Шепнешь на ушко своей Жюли... а?
Дело в том, что, не будучи уже никем, мертвые кажутся нам способными на все.
– Потому что Изабель, видишь ли, дурачок, Изабель... и потом, Бог свидетель, сколько ты с ней ругался...
Лусса подыскивал слова. Китайские слова и их братьев-близнецов в переводе.
– Изабель... Изабель это невинность... клянусь тебе... сама невинность с большой буквы, вава инь’эр, дитя, маленькая девочка, которая грозит нам пальчиком.
Лусса говорил, сердце его рыдало, голос его дрожал.
– Это единственное преступление в ее жизни, клянусь тебе ее же бесценной головой: угрожать бескрайнему миру своим крошечным пальчиком, сущее дитя, говорю тебе...
Тем вечером, в начале восьмого, Лусса с Казаманса предпринял попытку защищать дело Королевы Забо перед Малоссеном, который, по его мнению, занимал самую выгодную позицию из всех обвинителей, чтобы вынести ей оправдательный приговор.
– Хочешь, я расскажу тебе ее историю? Нашу историю?
(...)
– Да?
(...)
– Что ж, слушай внимательно. История Королевы Забо, рассказанная ее негром Луссой с Казаманса.
29
МАЛЕНЬКАЯ ТОРГОВКА ПРОЗОЙ
История Королевы Забо, рассказанная ее негром Луссой с Казаманса
(Лирическое отступление)
Королева Забо – это сказочная принцесса, «из тех, из настоящих, дурачок». Она покинула свой ручей, чтобы взойти на престол бумажного королевства. И вовсе не родители, а мусорные бачки привили ей страсть к книге. И не в библиотеках выучилась она читать, а по газетным обрывкам. Она единственный издатель в Париже, которому помогло взобраться на трон именно практическое знание предмета, а не отвлеченные разглагольствования, которые обычно этому сопутствуют.
Нужно видеть, как она закрывает глаза, раздувает ноздри, вдыхает запахи библиотеки, все разом, и, принюхавшись, безошибочно определяет местоположение пяти сигнальных экземпляров на чистой рисовой «японской» бумаге в углу на полке, ломящейся под весом всяких там «верже», «ван-гельдеров» и невзрачных «альфа». Она никогда не ошибалась. Она распределяла их по запаху, у каждого переплета – свой: никчемное тряпье, добротное полотно, прочный джут, фибровый хлопок, абака...
Лусса любил поиграть с ней в это. Это был их маленький секрет. Они оставались вдвоем у Изабель, Лусса завязывал ей глаза, надевал ей рукавицы и подсовывал какой-нибудь том под нос. Изабель ничего не знала об этих книгах, она не могла ни увидеть их, ни прикоснуться к ним. Работало только ее обоняние:
– О Лусса, прекрасный выбор, отличная бумага, голландская, высшей пробы... клей: как же, его превосходительства «Тессье»... а краска, если только я не ошибаюсь, краска... постой-ка...
Благодаря своему невероятно чуткому носу она отделяла воздушный запах типографской краски от тяжелого, «животного» запаха клея и объявляла один за другим ее составляющие, пока наконец не находила ускользнувшее из памяти имя того кудесника, что делал когда-то раньше эту чудо-краску, и даже называла точную дату изготовления.
Иногда она позволяла себе пальнуть металлической дробью своего смеха.
