Я пишу сумбурно, забегаю вперед, а это никуда не годится. Буду просто записывать все, что с нами произошло, час за часом, — быть может, из упорядоченной информации вылупится, как птенец из яйца, понимание.
Итак, на исходе третьего месяца полета мы достигли Плутона и вышли на орбиту вокруг него под большим углом к экватору. Под нами простирался сумеречный мир — темная, будто графитовая пустыня, тут и там округло всхолмленная, изрезанная глубокими трещинами. Больше сорока земных суток мы осматривали, прощупывали, просвечивали эту крайне неприветливую планету. Я не геолог и не стану здесь описывать, из чего «сделан» Плутон. Скажу только, что химия его поразительна: огромные массы тяжелых и редких металлов — осмия, германия, циркония и других, и еще, по мнению нашего геолога, неизвестные соединения сверхвысокой плотности. В этом смысле Плутон — поистине сокровище. Сам древнегреческий бог, владетель земных недр, чье имя носит планета, не мог бы представить себе таких богатств. Не планета, а кладовая редких металлов. Мы подтвердили это. Еще мы открыли замерзшие газы — следы когда-то существовавшей здесь атмосферы — косвенное доказательство того, что Плутон знавал лучшие времена и лучшие условия в другой, бесконечно далекой от нас системе. Ну, еще были установлены факты относительно силы тяжести, температур, радиации и прочего, что нужно знать планетологам. Больше ничего. Никаких признаков формирующей деятельности. Никакой жизни.
А между тем Плутон «кричал». Мощный поток тау-частиц изливался с планеты, и мы вскоре обнаружили, что его источник фиксируется в определенном месте, в обширной котловине с координатами: шесть градусов северной широты, сто тридцать два — западной долготы. Прошин выслал в эту местность разведывательные зонды. От них исправно поступала информация о величине тау-потока (он явно убывал), а фотоматериал был смутный. Угадывались очертания круглых холмов, и только. Но вот с очередного зонда поступила серия снимков, на которых как бы перебегали слабые огоньки. А на одном снимке различалась фигура какого-то существа. Во всяком случае, я это утверждал, и меня поддержал Морозов, а Прошин и остальные участники экспедиции возражали. Справедливости ради скажу, что, действительно, фигура эта не столько различалась, сколько угадывалась и дорисовывалась воображением. Больше она не повторилась ни разу, а вот огоньки то и дело появлялись на снимках снова.
От автоматов больше нечего было ожидать, и мы принялись настаивать на высадке разведки. Прошин колебался. А колеблется он своеобразно: становится вдруг чрезвычайно любезен, начинает расспрашивать о родных и знакомых, об институтских занятиях. Ну, со мной такие номера не проходят, и я как-то сказал командиру, что бывают случаи, когда осторожность теряет свое название и переходит в другое качество. Прошин рассердился и два дня не разговаривал со мной. Но мы с Морозовым продолжали наседать, наконец он сдался и велел нам готовиться к разведке.
Десантная лодка покинула корабль, сделала виток и, выбросив пламя из дюз тормозного двигателя, пошла на посадку. Расчет Морозов сделал точно, и лодка мягко опустилась в той самой котловине, в которой были обнаружены источник излучения и признаки жизни.
Выдвинув перископ, разведчики огляделись. В жизни не видел Морозов более мрачной картины. Это была замкнутая невысокой горной грядой долина, протянувшаяся с севера на юг. Изборожденный трещинами грунт, и округлые холмы, и гряда гор на близком горизонте — все было черно. Оттенки черного цвета, от аспидного до темно-серого, — иных красок Плутон не знал. И лишь звезда необычной яркости — далекое Солнце — давала немножко света, позволявшего разглядеть на фоне черного неба черную неровную линию гор.
Сколько лет, с самого детства, мечтал Морозов об этой минуте, и вот она настала: он на Плутоне. Но почему-то не испытывал радости. Его томило тягостное чувство, оно шло, наверное, от беспросветной черноты, от немоты и бесприютности этого промерзшего мира.
— Невозможно представить, что тут есть жизнь, — негромко сказал он, медленно повертывая перископ.
Лавровский, прильнувший ко второй паре окуляров, не ответил. В десантном скафандре он казался крупнее и выше, чем был на самом деле. Покосившись на его спокойное лицо, Морозов мысленно обругал себя за то, что поддался непонятному томительному чувству. Непонятному? Да нет, если уж не хитрить с самим собой, то понять можно… Можно понять — но не нужно. Надо делать свое дело, вот и все.
Он включил рацию и связался с кораблем, доложил Прошину обстановку. Попросил разрешения на выход из десантной лодки. Да, ничего подозрительного не видно. Нет никаких «деревьев» — их сейчас и не может быть. («Не сезон», — захотелось ему добавить.) Да, объедем долину и вернемся на лодку. Есть, Петр Иванович. Есть.
Они отвалили люк и выехали на вездеходе из грузового отсека. Сразу же Морозов включил панорамную съемку, передающую изображение на корабль. Затем повел машину на север вдоль восточной горной гряды. Грунт был твердый и неровный, вездеход кренило и подбрасывало, фары выхватывали из тьмы выбоины и трещины, которые приходилось объезжать.
Морозов повернул влево, объезжая широкую расселину. Вдруг возникло ощущение, будто за ними, за движением машины кто-то следит. Чтобы отвлечься от неприятного чувства, Морозов затянул вполголоса старинную песню из своей коллекции кристаллозаписей: «Вы мне не поверите и просто не поймете, в космосе страшней, чем даже в Дантовом аду…»
— Черт знает, что вы поете, — поморщился Лавровский.
— Пожалуйста, я могу другое. Какие песни вы любите?
— Я не люблю песен.
— Может, спеть старую космофлотскую? Про хлореллу?
— Не надо, Алеша. Это глупая песня.
Не надо так не надо. По правде, Морозов немного робел перед Лавровским. Держался, положим, биолог просто, во время перелета бывал говорлив, частенько был бит Морозовым в шахматы. Однако Морозов знал, что скрывается за этой простотой, за неказистой внешностью. Знал, что еще в студенческие годы Лавровский, исследуя проблему избыточности мозговой ткани, проделал на себе эксперимент, едва не окончившийся гибелью. Слышал о какой-то сложной системе «тренировки мозга», предложенной Лавровским для колонистов Марса. Читал книжку доктора Рамона, который работал с Лавровским на Амальтее, — Рамон с восхищением отзывался о своем коллеге. Далеко не прост был Лев Сергеевич Лавровский, доктор инвариантной биологии.
Вездеход шел на север вдоль восточного края долины, и пейзаж был по-прежнему безрадостно однообразным — не на чем остановить взгляд.
«Так вот ты какой, Плутон, — подумал Морозов. — Все-таки я добрался до тебя. Хоть Марта и не хотела меня отпускать. Пусть она считает, что мне неизвестно, перед каким тяжким выбором поставил ее Прошин накануне старта. Мне все известно. Мухин, мой соперник, танцевал с молоденькой лаборанткой из медпункта, и та по простоте душевной проболталась, что Марте поручено проделать сравнительный анализ медицинских характеристик каких-то двух космонавтов. Мухин, конечно, сразу смекнул, в чем дело. Он счел себя не вправе утаить от меня важную информацию, касающуюся в равной степени нас обоих, но взял с меня честное слово, что я никогда и никому… Ну, это само собой разумелось. Как же трудно тебе было. Марта! Но ты все правильно поняла. И за это тоже я тебя люблю…»
